Дети, играющие в прятки на траве - Александр Селецкий

— Эй! — заорал он, вскакивая с кресла. — Прекратите этот балаган!

— Что? — повернулся к нему Клярус, заинтересованно поглядывая из экранных недр. — На линии опять помехи, да? У вас поправка?

— Нет уж, черт бы вас побрал, любезный! Не поправка! — злобно отозвался Питирим. — С поправками — покончили. Я требую, чтоб этот пакостный допрос был вовсе прекращен. Довольно! Это ж — издевательство…

— Н-дэ? — усомнился Клярус, и изображение, как в прежние разы, тревожно замигало. — Ну ладно, вот и замечательно: конец — делу венец! — с внезапной радостью кивнул он. — Следствию все ясно. Этого, — он указал наманикюренным мизинцем на Яршаю, — уведите. Следующий!

— Как так — уведите?! — обалдел от эдакой чиновной прыти Питирим.

— А с глаз долой, — с довольной миной на лице ответил Клярус. — Все! Или у вас — поправка?

— Нет поправок больше, нет! — упрямо повторил, бледнея, Питирим. — Так можно и до бесконечности… Ответьте: каково решение суда?

— Решение, х-м… — произнес негромко Клярус, будто и не понимая, о чем речь.

— Вы что, не слышите?! Какой Яршае вынесен в итоге приговор?

— Ах, приговор!.. Решение суда!.. — бесцветным тоном отозвался Клярус. — Да-да, очень интересно… Ну так это… — забубнил он, слепо глядя мимо Питирима, — это… в новой-то редакции… и в свете перелома… В новой передаче будет! После. Сообщат отдельно. Оставайтесь с нами!

А здесь, похоже, только единичный блок, подумал Питирим, и дожидаться, будет ли за ним другой, — нет смысла, может, и совсем не будет, время только тратить зря…

— А вот — плевать! Я требую сейчас! — сказал он непреклонно. — Слышите, вы?!

— Итак, друзья и соотечественники, наша передача подошла к концу, мы вынуждены распрощаться, — сообщил с улыбкой Клярус, словно никакого передергивания в записи и вовсе не случилось. — Было трудно, но в такой борьбе не может быть удобных всем простот! — Он смачно хмыкнул — Слово интересное, да? Что-то нам напоминает?! Сам придумал, на века!.. И если есть еще какие пожелания, поправки, уточнения, протесты, добавления, — он глянул на огромный циферблат часов, сиявших в зале, — то от силы — полминуты. Мой лимит.

— У вас лимит — всегда! Какой бы приговор в конце концов ни вынес суд, — уставясь с ненавистью на готового исчезнуть Кляруса, воскликнул Питирим, — я требую, чтобы Яршаю — оправдали! Слышите? Я требую!

И через четверть века после записи процесса стереоэкран, как, вероятно, сотни раз до этого, мигнул и начал угасать. Но тотчас вспыхнул снова — ровное зеленое пятно, свет ниоткуда, в никуда… и на недвижном фоне крупно, красным, загорелись даты жизни, а под ними появилась надпись, красными же буквами: «Известный музыкант Яршая, человек. ПОСМЕРТНО полностью ОПРАВДАН!» Блок процесса исчерпал себя. Экран еще раз подмигнул и окончательно погас. Все, точка. На панели аппарата что-то щелкнуло: как видно, тумблер с лаконичным указателем «Работа — стоп» автоматически сработал, отключив систему. Ну и техника, предел мечтаний!.. Питирим внезапно ощутил усталую опустошенность и разбитость во всем теле, словно с этим тумблерным щелчком и в нем самом заглох неведомый моторчик… Бред, подумал Питирим, все — бред: и эта запись, и мое к ней отношение, и прежняя моя земная жизнь, и нынешний прилет на Девятнадцатую, и я сам, и даже в основном — я сам, с какого боку ни взгляни — убогий и нелепый. День тяжелый получился, я устал. Хотя — при чем здесь я?! Вот то тело утомилось, вздорная чужая оболочка, просто я к ней не привык, не смог пока приноровиться. Хлипкий Левер оказался, невыносливый, и надо будет телом подзаняться… Как там говорили в старину? «В здоровом теле»… М-да, уж тот, конечно, дух! Вот ведь не думал, что меня так просто по земле размазать, в глину превратить!.. А может, этой пресловутой глыбы-то внутри, стальной пружины никогда и не было на самом деле, тоже — в позе пребывал: перед собой, перед другими?.. Крепкая такая поза — не согнешь, не разогнешь. Она-то стержнем и была? А вот нащупали больное место, точечку нашли незащищенную, ударили разок — и все, пропала поза, тут и попросту вздохнуть свободно — целая проблема. Ладно, надо успокоиться. И впрямь — схожу наверх, в свои апартаменты, огляжусь, тихонько посижу, подумаю… До праздника уже недолго… Дался он мне, этот праздник! Будто клином мир на нем сошелся!.. Что ж, а может, и действительно — сошелся… Я теперь тупой стал, сам не свой, психованный. Яршаю вон пытался защитить, смешно и дико, разумеется, — через такой-то срок! — и все же… Если так приспичило, то мне б подсуетиться раньше, не теперь. И в голову не приходило! В том-то ведь и дело… Я не мог предположить, что будет именно такой процесс, где все перевернут с ног на голову. Где возьмутся обвинять едва ли не в попытке всепланетного переворота, подтасовывая и перевирая факты — от начала до конца. Но я там был, я был со всеми, когда случился этот дьявольский исход! И сам все видел! Страху натерпелся — не то слово. Но чтоб биксы шли на нас, людей, войной и было подлинное, с жертвами, сражение — вранье! Могу поклясться. Был спектакль, какое-то дурацкое и до конца не ясное мне представление — и только. Фарс, если угодно, грязный фарс. А кто его затеял изначально — биксы или люди, — я не знаю. Для чего-то, вероятно, было надо именно вот так… И это уж потом по всей планете объявили: мол, случилась бойня, биксов еле одолели, так что суд над ними, супостатами, обязан быть жестоко-показательным, всем в назидание. На самом деле было все иначе, я-то помню… Истинно — абсурд кромешный!.. Впрочем, я здесь не решаю. Ежели по совести, меня и спрашивать никто не собирался! И тогда, и нынче… А теперь — в особенности. Думать, строить разные чудесные прожекты — еще можно, но решать — нет. Да и надоело, не хочу! Травой питаться буду, волком на луну выть. У них нет на Девятнадцатой волков — ну, значит, я и буду первым, зачинателем традиций, новых жизненных свершений!.. Память хоть какую-то оставлю о себе… Ужасно было муторно и гадко на душе. Он никогда не позволял себе настолько раскисать, и вот, пожалуйста, — позволил, дал себе такое право. С удовольствием, отметил он внезапно про себя. А интересно, между прочим, есть луна здесь? Хоть какая-никакая… Даже не спросил, забыл… Привык, что на Земле, когда хорошая погода, вечно что-то на небе сияет по ночам, и фонарей не надо…

…при Луне все видно хорошо… Удачно получилось — скоро полнолуние. Одно, конечно, неудобство: и тебя заметить могут. Это было бы совсем некстати. Под кустами — темнотища, ничего не разберешь, а так и кажется, что всюду нечисть затаилась и в тебя глазами зыркает, и только ждет, чтоб ты спиной, удобно, повернулся… Дома-то мне строго-настрого велели: ночью — никуда. И вечером-то лучше далеко от дома не ходить… Харрах, мне кажется, хотя и хорохорился, но — тоже, ехал в лодке с полными штанами. А ведь все его затея! Я, когда после часовни Фоку увидал, так сразу же решил: все, больше знать Харраха не желаю, провокатор он и никакой не друг мне, эти его штучки-дрючки, темные делишки, от которых и на тот свет вылетишь не глядя, — да сгори он со всем этим! Надо же, тихоня, умница, а с биксами секретно шашни водит, с самыми врагами, и Яршая — плут, как оказалось, еще тот, сыночка покрывал, а может быть, и сам науськивал. Я этого страшилу доктора ввек не забуду! И ту встречу с Грахом у Яршаи, и потом, в информатории… Вот после этого я все же и решил с Харрахом встретиться, как и уговорились. Злость и обида уступили место любопытству — уж кто-кто, а именно Харрах мог много рассказать, я был уверен, что не станет отпираться. Поначалу я прикинулся невинным простачком, как будто ничего со мной и не случилось, — ну, чтоб загодя не отпугнуть. Но вот когда мы сели в лодку и поплыли к острову (погода, между прочим, стала портиться, и на небо из-за реки налезли тучи, так что продвигались мы почти в кромешной темноте, ориентируясь во многом наугад: где уж совсем черным-чер-но — там, значит, высоченный берег, тот, чужой, поскольку наш-то все же был расцвечен огоньками — вот они теперь и создавали над рекою смутное сиянье), я собрался с духом и спросил, нисколько не таясь: