Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 - Михаил Бахтин

Метафора Кузмина — не философская, обобщенная метафора Вяч. Иванова и не эмоциональная, воплощенная в единичном контексте метафора Блока. Для него главным является удачное, поверхностное остроумие, и этим он близок к эпикурейскому ложноклассицизму. Кузмину дорога не та метафора, которая углубляет предмет, как это имеет место у символистов, а такая, которая создает его легкую, а не земную, конкретность. Конкретность у Кузмина резкая, до грубости резкая. Этим подчеркивается примитивизм видения, примитивизм мышления. И лексика это позволяет. Он и духовные стихи берет из-за их примитивизма. В этом его послесимволизм, акмеизм. Роднит его с акмеизмом и стилизация{290}.

Главная тема поэзии Кузмина — тема эротическая. Но в любви для него нет этического, мистического углубления, верности, единственного объекта любви. В эпохи Возрождения и романтизма поэты, конечно, могли любить многих, но в поэзии они обобщали, воспевали единую женственность. У Кузмина же никаких проблем любви нет, а только — конкретные, чисто жизненные переживания. Как и у Ахматовой, у него все дело в психологической гамме чувств. Но если у Ахматовой напряженная эмоциональная глубина, большая лиричность, то у Кузмина легкий скепсис, тона улегченные, периферические; душа никогда не отдает себя до конца и не хочет отдаться. Любовь у него, как в античной поэзии, посвящена в большинстве стихотворений мужчине, но лишена той углубленности, которая имеется, скажем, у Платона. Часто он черпает эту тему из быта путешествующих подмастерьев; стилизацией он как бы снижает, оправдывает ее грубость. Основной тон поэзии Кузмина не меланхолический, а, наоборот, положительный и направлен не на важные моменты обыденной любви, как у Ахматовой, а на конкретные легкие переживания, на второстепенные детали. И в изображении этих легких радостей — сила и своеобразие поэзии Кузмина.

Есть в поэзии Кузмина и темы философско-историко-культурные. И здесь размышления вызывают не бог и не мир, а культура Александрии, характерная эклектизмом и скептицизмом. На основании неверия в одно можно принять все; отсутствие исключительной преданности порождает все приятие. Эта тема александризма близка Кузмину. Он указывает на то, что и телесно мы гибриды, что в нас течет всевозможная кровь. Теперь вообще замечается стремление к расовому кровосмесительству; чистых рас нет, создает культуру какая-то внерасовая интеллигенция. А с точки зрения акмеистов кровь, раса, антропологическая сторона важны так же, как для символистов дух, который не знает расы. И раз у нас нет одной веры, как нет одной расы, мы ничто не ограничиваем, принимаем все. Отсюда и наше библиофильство, интерес к музеям{291}.

Темы поэзии Кузмина, как и александрийской поэзии, проигрывая в глубине, выигрывают в широте. Отсюда и его тяготение к стилизации. Нужно сказать, что мелкое искусство не ниже высокого, и с исторической точки его отрицать нельзя. Можно оспаривать важность поэзии Кузмина, но нужно признать, что ее достижения велики.

Главные представители новеллы у нас — Тургенев, Лев Толстой, Чехов. Следующий этап — Брюсов, Сологуб. Кузмин занимает как бы среднее место между ними. Мы видим, что его новеллы послесимволистские, но в общем — это стилизация ложноклассической авантюрной новеллы.

Быта у Кузмина нет. Если он есть, то лишь как аксессуар, как второстепенная подробность, не говоря уже о том, что это — не современный быт, а прошлый, который уже стал достоянием стиля. Психологического момента в его новеллах тоже нет; все дело — не в психологии. Новеллы Кузмина возбуждают чисто фабульный интерес. И у Мопассана имеется очень изысканная фабула, но там она имеет другую цель: показать, как будет действовать душа в определенных обстоятельствах. Фабула является хорошим средством для проявления психологии героя. У Кузмина же фабулическая задача самостоятельна; она определяет и героя. Герой его — это не характер, даже, грубо говоря, о темпераменте его мы не знаем; он избирается как носитель фабулы. Не характер героя мотивирует фабулу, а, наоборот, фабула определяет героя. Такая художественная концепция делает героя улегченным. В авантюрных новеллах эпохи Возрождения герой только пешка. Кузмин же до одного голого имени все же не низводит своего героя, но для него нет важного и неважного, он не знает этических проблем: пусть жизнь мной играет, не нужно различными идеями мешать легкой жизни. Вот такой герой и может прожить интересной жизнью. В постановке героя сказалось влияние эпохи: такая концепция героя могла возникнуть как реакция на глубокого героя символистов. Пустота героя Кузмина, его прилаженность к фабуле является не только следствием отсутствия характера, но и особым художественным заданием: пустота становится реакцией на сложность. И если иногда к фабуле прибавляется некоторая мысль, то она всегда состоит в том, что нужно быть доступным жизни, отдаваться на волю стихии. Мудрость — в отсутствии догм, в легкой отдаче себя течению жизни. В больших повестях Кузмин пытается на несопротивлении судьбе построить характер. Но это положение у него всегда нарочито; определяющим началом является интерес к фабуле.

Характерна для новелл Кузмина большая конкретность. И у реалистов преобладают подробности, но их цель чисто познавательная: подробности даются для характеристики героев, для полноты картины. У Кузмина — лишь непосредственное любование вещью. В этом нарочитом любовании — реакция на символистов, для которых вещь имеет смысловое значение{292}.

Что касается позиции автора, то он сливается с рассказчиком. Там, где основным художественным моментом является фабула, автора как судии нет, все определяет рассказчик. И рассказчик этот улегченный, без всяких теоретических, психологических мыслей; рассказ его легкий и грациозный.

Таковы основные особенности новелл Кузмина. Может ли им быть создан роман? Авантюрный роман он создать может, но помешает другое: такой роман в современную эпоху художественно не может быть воспринят. Маленькую авантюрную форму, новеллу мы оценим, но авантюрный роман читать не будем. В роман должна быть вовлечена история, эпоха в ее целом. Фабулу авантюрного романа можно развернуть вне времени, вне места. Так, самый глубокий, самый крупный представитель этого жанра — Уэллс преодолел и пространство и время{293}. Вовлечь эпоху в роман может герой, быт, идейный стержень, хотя и не в чистом виде. Поэтому самое большое, что может создать Кузмин в области большой формы, это только повесть. В отличие от новеллы в повести делается попытка отразить современность, но проблемы эпохи сюда не входят, связь с ней остается периферической. Тенденцией отразить действительность объясняется то, что его герои взяты непосредственно из жизни. Так, в «Покойнице» изображена история отношений Вяч. Иванова и Зиновьевой-Аннибал. С этим же связано и то, что Кузмин нигде не может отрешиться от биографического момента: в каждом герое — ненормальное отношение к мужчине. Стремление внести в повесть случайные куски жизни, неумение отличить исторически существенное от случайного, отсутствие критерия поражает в них. Ни фабула, ни вещь, ни скепсис критерия дать не могут. Стилизация фабулы и вещей, неразработанные куски сырой действительности и могут создать только повесть. В произведениях Кузмина есть некоторая психологичность, некоторая социальная локализация, но их можно в корне переместить, и от этого ничего не изменится.

Из акмеизма русская проза выйти не могла: она пошла за Белым, а не за Кузминым. И Кузмин, конечно, остается совершенно одиноким{294}.

Футуризм

Зародился футуризм в Италии; во главе его стоял Маринетти. В футуризме существуют два направления: раннее и позднее{295}.

В первой стадии футуризм пришел с определенным новым тематическим миром, новым мироощущением.

Отличительной чертой миросозерцания футуристов, как отчасти и символистов, главным образом, Вяч. Иванова, является неотделимость искусства от жизни. Для Вяч. Иванова поэзия есть теургия, преображение мира. Поэт рождает не только новую поэзию, но и новую жизнь. И футуристы считали резкое выделение искусства, разграничение поэта как человека и художника невозможным. Теперь это положение продолжают комфуты{296}. Во всяком случае, для футуристов характерно неразделение поэзии и жизни.

Основная тема футуристов — тема урбанизма, городского люда, городского чувства. Искание новых миров характерно и для символизма. Но символисты искали новое в идеальной жизни; гоняясь за новыми мирами, они завоевывали новую действительность. Футуристы же стремились уловить темп современной жизни. Новой для них явилась городская культура, которая не вошла в поэзию: техника, биржа, мировой рынок, необычное единство между странами. Они считали, что совсем не нужно искать новое в душевных переживаниях. На первый план в поэзии надо выдвигать темы, посвященные техническим достижениям, урбанизму.