Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Скажем, и у Боккаччо, и у Салютати, и у Мазаччо и Донателло легко обнаружить обе тенденции, а главное – движение к их синтезу. С другой стороны, Высокое Возрождение, доведя до конца мифологизацию и спиритуализацию, сделало их предметом именно освобожденную, вещную, земную реальность, удержав в преображенном виде завоевания раннего Возрождения, «открытие» природы и античности. Следовательно, при понятных различиях между началом Возрождения, когда прежде всего важно было расчистить место строительства новой культуры от средневековых привычек мышления, обратившись к натурализму и античности, – и зрелой порой, когда можно было прийти к «новым идеалам величия, торжественности и декора», – на любых этапах и в любых частных, подчас противоположных феноменах Возрождения давал себя знать общий исходный духовный импульс[372].
Возрождение не «порывает» с христианством, и не «возвращается» к античности, и не остается христианским, средневековым, и не становится языческим или внерелигиозным. Оно порывает с тем и другим и возвращается к тому и другому, придавая им особый смысл, не совпадающий уже с античностью и христианством как таковыми (как конкретно-законченными и довлеющими себе, тотальными состояниями европейской духовной истории), но и никоим образом не осознанно-отчужденный (т. е. превращающий их в чисто культурные образы, в объект изучения – это случится лишь в XVIII–XIX вв.)[373]
Возрождение черпало силы для того, чтобы оторваться от притяжения античности и христианства, в них же самих, выводя их из исторического тождества самим себе, раскачивая, делая двусмысленными, смешивая, экспериментируя над ними, но все – с непосредственностью и верой в то, что так и надо, что вот это все и значит уподобляться древним и следовать Христу.
Самое характерное для Итальянского Возрождения слово «virtù» – столь хорошо знакомое и латинской античности, и католическому средневековью «virtus» – обладало теперь удивительной многозначностью. Оно было и христианской добродетелью, и римской доблестью, и политической мудростью, и предприимчивостью горожанина, и мужской силой, и военным геройством, главное же – оно постепенно приобрело вбирающий разные смыслы, но не сводящийся к ним и в сущности непереводимый, сугубо ренессансный смысл: как энергичная самореализация индивида, как развертывание заключенной в нем необычайной мощи и достоинств, в чем бы они не состояли, как вызывающее восторг доказательство способности человека возвыситься и добиться желаемого.
Часть III
Проблема идеального
Самая прекрасная способность человека, пожалуй, состоит в умении помыслить некое совершенство, превосходящее все, что он может извлечь из собственного опыта.
Уго Фосколо
Марсилио Фичино о мире и Боге
Ренессансный неоплатонизм, который нашел в Марсилио Фичино своего великого мэтра, казалось бы, слишком осложняет всякую попытку толковать Итальянское Возрождение как нечто целостное. Прежде всего, творчество Фичино не вмещается в формулы буркхардтовского типа, до сих пор достаточно расхожие. Привычно слышать, что Возрождение секуляризовало мысль, но Фичино наставляет особому фидеизму и отождествляет философию с богословием. Привычно считать, что Возрождение расковало чувственность и обратилось к природе, но фичиновская вселенная глубоко и напряженно спиритуалистична. Возрождению свойствен антропоцентризм, но у Фичино антропоцентризм всецело основан на теоцентризме. Утверждают, что Возрождение вело к рационализму, но в сердцевине флорентийского неоплатонизма – мистика божественной любви. И так далее. Автор трактата «О бессмертии души», столь всеядно и открыто заимствовавший из любых античных, римско-эллинистических, патристических, отчасти и схоластических источников и даже – по собственному признанию – из Аверроэса и Александра Афродисийского, которых он сам осуждал как еретиков, – в какой мере он ренессансен? Если в учении Фичино и есть нетрадиционные мотивы, то разве это все же не самое средневековое из всех ренессансных учений?
Возможно. Но зато одновременно нет и ничего более укорененного в лоне Ренессанса. «Академия Кареджи» была средоточием интеллектуальной жизни золотого медичейского века Флоренции, а Фичино – одной из самых показательных и влиятельных фигур своего времени. Именно в символологии Фичино следует искать комментарий к искусству Высокого Возрождения, к удивительному сплаву в нем чувственно-наличного и космически-спиритуального[374]. Еще универсальней было воздействие неоплатонизма фичиновского толка на итальянскую и европейскую культуру позднего Возрождения и всего XVI в., вплоть до Патрици и Джордано Бруно, – на этику и онтологию, математику и поэтику, теорию музыки и натуральную магию. Философ Диачето писал: «Мы всем, что представляем собой, ежели что-нибудь представляем, обязаны ему (ex illo esse). Итак, Марсилио словно бы наш семейный гений…»[375] Это признание принадлежит, впрочем, любимому ученику Фичино. Однако знаменитому переводчику Платона и Плотина был обязан почти каждый крупный мыслитель и художник Чинквеченто – даже диаметрально несхожий с ним, Помпонацци или Ариосто. Но достало бы и одного имени Микеланджело. Не часто какому-либо философскому направлению удавалось в такой мере наложить печать на духовную жизнь целого столетия.
Эта оценка, общепринятая в мировой науке, конечно, никоим образом не может быть истолкована ни в том смысле, что XVI век не знал иной ведущей линии философствования (т. е. линии неоперипатетической, натурфилософской, от Помпонацци к Телезио), ни в том смысле, будто другие культурные (и особенно художественные) феномены, с их качественными своеобразиями, позволительно выводить из неоплатонизма или сводить к нему. Речь идет также не только о той тривиальной констатации, что неоплатонизм был существенной «составной частью» ренессансной культуры. Проблема ставится иначе. В Ренессансе сошлось много противоречивых истоков и элементов, споривших о как-то совмещавшихся в нем. Сам принцип совмещения был таков, что бесполезно искать здесь конкретную идейную доминанту. Не был такой доминантой и неоплатонизм, при всей его распространенности и важности. Но неоплатонизм, несомненно, оказался чрезвычайно удачным и специфическим выражением типологической целостности ренессансного мышления – подобно тому как такими выражениями необходимо было бы признать и натуральную магию, и пластику ренессансного классицизма, и пастораль, и новеллистику, и авантюрно-фантастический эпос, и другие разновеликие и разноплановые, но равно характерные для Возрождения мыслительные структуры. Каждая из них – не просто часть Возрождения, а именно Возрождение в целом. Это очевидней ощутимо, например, в отношении искусства, с его поразительной самобытностью и мощью. Никто никогда не спорил, в какой мере и почему оно должно быть сочтено самым адекватным воплощением духа Возрождения. Зато продолжает вызывать споры ренессансность Фичино и его последователей. С первого взгляда эта ренессансность кажется несколько странной и трудной для тех, кто ищет у Фичино такой же свежести и колоритности, как у гуманистов раннего Кватроченто, как у Валлы или Альберти.
В некотором отношении легче толковать таких оригинальных и бездонных философов, как Платон и Кант, чем этого жречески-торжественного перелагателя чужих
