Любовь до гроба - Luide

— Разумеется, я знаю об этом, — подтвердил мировой судья невозмутимо. — Однако мне известно и иное. Вашего жениха видели той ночью в дверях библиотеки, и его вид не оставлял сомнений в причастности к убийству. Поверьте, мне все известно доподлинно.

Под его пристальным взглядом барышня Ларгуссон комкала платок, но только этот нервический жест выдавал ее волнение.

— Я не верю вам! — наконец произнесла гномка. — Еще раз повторяю: господину Реинссону не было никакого резона убивать моего отца.

— Значит, это была случайность? — неожиданно мягко уточнил господин Рельский. По правде говоря, он жалел бедняжку, которая не так давно лишилась отца, а теперь теряла и возлюбленного. К тому же она так отчаянно боролась, и ее отвага вызывала невольное уважение.

Гномка закричала:

— Говорю же вам, он ни в чем не виноват!

— Послушайте, барышня Ларгуссон, — мировой судья вздохнул. — Давайте начистоту. У меня имеется немалый опыт допросов, и я прекрасно вижу, что вы мне беспардонно лжете. Есть свидетель, который под присягой подтвердит, что господин Реинссон действительно выходил ночью из библиотеки… — тут он покривил душой, поскольку оный свидетель уже отправился под конвоем в вотчину оборотней, да к тому же показания ульвсерка вызвали бы вполне понятные сомнения присяжных. Но гномке была неизвестна личность очевидца, а потому мужчина играл наверняка. Королева попалась в "капкан", хоть он и объявил гарде. Теперь в голосе господина Рельского не было ни следа жалости, он будто таранил несчастную гномку. — Если пожелаете, я даже опишу, как он был одет и в котором часу это было. Вы должны понимать, что моего слова вкупе с означенными свидетельствами будет вполне довольно. Также у меня есть доказательства, что он замешан в подрывной деятельности, и одного этого будет достаточно, чтобы он провел остаток жизни на северной каторге. Если вы не расскажете правду, то я употреблю все свое влияние, чтобы добиться для него самого сурового приговора. Уверен, вас не прельщает мысль последовать за женихом в Хельхеймские шахты.

Господин Рельский помолчал, давая ей осознать ужасные перспективы, и закончил успокоительно:

— Мне нужно изобличить убийцу, чтобы снять подозрения с невинных, но я вовсе не стремлюсь уничтожить вашего жениха. Обещаю, если вы сознаетесь, то я представлю дело как несчастный случай. Кроме того, я "позабуду" о мятежных воззрениях господина Реинссона.

Барышня Реинссон смотрела на него молча, дрожа и кутаясь в шерстяной палантин. В ней явственно боролись почти животный, нутряной ужас и доводы разума, понукающие сражаться дальше. Слишком многое свалилось на нее за последние недели: смерть отца, ужасное известие, что в этом повинен ее же собственный жених, решимость пособничать ему, а затем угрызения совести и страх.

Все это постепенно подтачивало ее волю, и наконец она сломалась.

— Я все расскажу, — промолвила чуть слышно.

Мировой судья кивнул, стараясь скрыть облегчение.

— Может быть, вам чего-нибудь выпить? Вы очень бледны.

— Вина, пожалуйста, — слабым голосом попросила гномка, указывая на столик, где в окружении бокалов стоял графин.

Осушив стакан, она вполне оправилась и сумела взять себя в руки, и поведала обо всем связно и почти спокойно.

Глава 36

Рассказ ее дополнил показания оборотня и заполнил некоторые лакуны.

Накануне убийства господин Ларгуссон пригласил друга к себе в библиотеку, дабы как следует отметить предстоящую свадьбу. Надо думать, госпожа Дарлассон не одобрила бы мальчишник прямо на рабочем месте, однако отчего-то сторож был совершенно уверен, что начальница той злосчастной ночью не нагрянет с проверкой.

Итак, гномы распивали бутылку за бутылкой, и разговоры их делались все оживленнее. Как водится, после обсуждения достоинств гномок и фанфаронских описаний похождений счастливого жениха, беседа свелась к обсуждению политических воззрений обоих приятелей.

В этом вопросе их мнения были совершенно различными: господин Ларгуссон полагал бессмысленными попытки добиться независимости гномов, тем паче, что им и так неплохо жилось; а господин Реинссон был пламенным борцом за свободу, и чрезвычайно возмущался безразличием сторожа.

Раззадоренные принятым горячительным, друзья бурно спорили. Как нередко бывает, полемика в итоге обернулась пьяной дракой. Получив от приятеля пару зуботычин, господин Реинссон разозлился и грубо толкнул сторожа, отчего тот отлетел в сторону, ударился головой о каминную доску и уже не поднялся.

Протрезвевший от испуга гном убедился, что друг мертв, и в ужасе бросился прочь из библиотеки, даже не заметив упавший канделябр, от которого вскорости занялся пожар.

Разумеется, по дороге он не видел никого и ничего, и отпрянувший в тень ульвсерк остался незамеченным.

Господин Реинссон бросился к невесте, стремясь обсудить случившееся и убедить ее в своей невиновности. (К тому же дом покойного Ларгуссона был много ближе, чем его собственный.)

Выслушав его, гномка пришла в ужас, но тут же постаралась собраться и размышлять здраво. Она заявила жениху, что при таких обстоятельствах в его версию никто не поверит, и обещала помочь.

Наутро новоявленные сообщники с удивлением услышали о пожаре и краже. Если первое еще можно было объяснить случайно опрокинутым подсвечником, то последнее уже не укладывалось ни в какие рамки!

Таким образом гномы убедились, что решение не сознаваться в содеянном было весьма здравым. Кто поверил бы в отсутствие злого умысла, если одновременно совершено воровство?! В свете этого смерть господина Ларгуссона приобрела куда более зловещий оттенок…

Лишь в одном господин Реинссон ослушался своей невесты, точнее, не стал с нею советоваться. Терзаемый страхом, он решил привлечь внимание к другим подозреваемым и бросился чертить руны на воротах Чернов-парка и Эйвинда, а также весьма умело и тонко распускал туманные слухи о причастности гадалки к убийству, в чем ему невольно помогала госпожа Шорова, хотя и по другим резонам. Здравомыслящая барышня Ларгуссон впоследствии укорила жениха за недомыслие, и была совершенно права, поскольку именно его собственные действия бросили тень подозрения на почтенного гнома.

— Благодарю вас за правдивый рассказ, — слегка поклонился мировой судья, когда она замолчала. — Обещаю, что вы не пожалеете.

Гномка глубоко вздохнула и созналась:

— Я уже не жалею. Слишком тяжело все это носить в себе. Не зря ведь говорят, что исповедь облегчает душу.

— Разумеется, — подтвердил господин Рельский, оставив при себе мнение о пользе откровенности, и попросил все записать. Толку с письменного признания было мало, однако гномка вряд ли знала об этом…