Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Благотворительность? Меценатство? Конечно, и это было. Прожив жизнь в грехе, к старости задумывался купец и о будущем, о расплате за грехи. И во спасение души строил церковь, заказывал набор колоколов для монастыря, открывал богадельню, без счета сыпал деньгами в скиты. Тот же Бугров, о котором мы не раз поминали, в память об отце выстроил в Нижнем Новгороде ночлежный приют для бездомных, совместно с родственником Блиновым учредил вдовий дом на 150 женщин с детьми, много жертвовал на школы, богадельни, приюты в родном Семеновском уезде. Дальним погорельцам он давал по 5 руб., а ближним – строил избы и дарил коров и лошадей. На кухне для нищих стояла у него деревянная чашка, наполненная двугривенными. Родоначальник дома Огняновых, о котором выше шла речь, содержал дома спасшего его клятвопреступлением приказчика, заболевшего на этой почве нервной болезнью, и ходившую за больным приживалку, и умирая, наказал детям «не трогать» их; кроме того, в память об отце дети много занимались благотворительностью («Замечу к слову… что наши хозяева Огняновы, пользуясь благами своего богатства, как я убедился впоследствии, делали много добра…» (59; 135). Иной раз тароватыми купцами открывались и именные стипендии в университетах, и больницы строились, как построил купец-старообрядец К. Т. Солдатенков общедоступную для всякого рода людей больницу, ныне по недоразумению носящую имя врача Боткина. Но и здесь все было не так просто. Несколько информированных современников с небольшими разночтениями описали известную историю с московским купцом Ф. Я. Ермаковым. Жил-был – как следовало быть: к сыну в гости ходил, принося с собой в кулечке четвертушку водки и понемножку колбасы, сыру, хлеба – во избежание лишних расходов. Хорошо знавший Ермакова Варенцов писал: «Москва сильно нуждалась в больнице для душевнобольных… Бывший в то время городским головою Н. А. Алексеев… решил добиться постройки психиатрической больницы. У города для этого средств не имелось, и Алексеев задумал собрать их среди московских миллионеров. Для этого отправился к каждому из них с просьбой пожертвовать на это благое дело. Приехал к Ф. Я. Ермакову, изложив ему причину своего приезда, с просьбой оказать помощь городу. Флор Яковлевич его выслушал и ответил: «Жертвуй все, жертвуй! Ну а что мне от этого, ведь никто в ножки мне не поклонится».

Алексеев снял с себя цепь, бывшую на нем как эмблема городского головы, положил на стол и, к необычайному изумлению Флора Яковлевича, повалился к нему в ноги, касаясь лбом пола: «Кланяюсь и прошу вас, Флор Яковлевич, ради массы страждущих, несчастных и бесприютных больных, не имеющих возможности лечиться, пожертвовать на это доброе дело!»: Обескураженный Ермаков встал, пошел в кабинет, откуда вынес чек на 300 тысяч рублей и вручил Алексееву.

Эта сцена описана мною со слов Н. А. Алексеева, а из сообщения родственников Ермакова мне пришлось слышать другую версию, которую я и сообщу, предполагая, что она, может быть, вернее, так как мне думается, Н. А. Алексеев не счел возможным рассказать все подробности разговора из-за нежелания поставить в неловкое положение Ермакова и тем отчасти обидеть щедрого жертвователя, могущего в будущем пригодиться. Когда Н. А. Алексеев рассказал Флору Яковлевичу о нужде города в больнице для душевнобольных с просьбой пожертвовать на ее постройку, то Ермаков вынул из бумажника три рубля и положил на стол перед Алексеевым.

– Что вы, Флор Яковлевич, – сказал Алексеев, – смеетесь? Городской голова не поехал бы собирать по трешнице, у него на это времени и желания не хватило бы!

– Как просится, так и дается, – ответил Ермаков.

– Что же вам нужно, в ножки, что ли, поклониться? – сказал с возмущением Алексеев.

– Ну а хоть бы и в ножки! – ответил Ермаков.

Тогда Н. А. Алексеев проделал все, о чем я написал ранее. Флор Яковлевич вручил Алексееву 300 тысяч рублей, не забыв взять свою трешницу со стола, и положил ее в бумажник, нужно думать, опасаясь, что Н. А. Алексеев и ее возьмет.

На Канатчиковой даче на деньги Флора Яковлевича выстроен большой корпус больницы под наименованием «Ермаковский»…

Федор Николаевич Малинин был инспектором всех народных школ и получил назначение председателем комиссии по реставрации какого-то старинного храма… Денег на ремонт казной было отпущено мало, тогда Малинин обратился к Флору Яковлевичу, объяснив всю важность сохранить этот храм для потомства. Ермаков выслушал и ответил: «Ладно!». Малинин был в затруднении: как понимать слово «ладно»? Ермаков может дать трешку, может и тысячу… Он решился переспросить: «А все-таки сколько вы ассигнуете?» – «Пошел прочь! Я сказал – ладно! Чего тебе еще?».

Малинин подумал-подумал и решил ремонт произвести хорошо, так и сделал, что обошлось более 10 тысяч рублей. Собрав все счета, он подсчитал всю затраченную сумму ремонта, отправился к Ермакову, думая с волнением: «Заплатит ли?».

Федор Яковлевич спросил Малинина: «Какая общая сумма?». Тот не ответил, вручая все счета с отчетом. Флор Яковлевич не посмотрел на них, а, разорвав в клочья, бросил и выдал сполна всю сумму, сказанную Малининым…

Когда скончался Ф. Я. Ермаков, то он своим детям ничего не оставил, а все свое большое состояние назначил для благотворительности по усмотрению правительства, что и было разделено между разными министерствами» (28; 541–545).

Ну, что тут скажешь? «Ндраву моему не препятствуй!»

Когда мы говорим о создании ценнейших музейных собраний (братья Третьяковы, Щукины, Рябушинские, Морозовы и многие другие), о создании научных институтов (например, Аэродинамический институт, основанный одним из Рябушинских) и иных подобных делах, то забываем, что, во-первых, это были купцы, а точнее предприниматели уже новой формации, нередко учившиеся в заграничных университетах, а во-вторых – что купцов по России были многие тысячи, а мы перечисляем все тот же десяток-полтора имен. Рябушинские мало того, что были крупными производителями сахара, они и банк свой держали, и газету «Утро России» издавали, и художественный журнал «Аполлон» практически на их деньги выходил; в нем репродуцировались картины одного из Рябушинских, а в коридорах редакции устраивались выставки новейшей живописи. Ну, и что? Много было Рябушинских? Вот богадельни открывать, церкви строить да колокола лить – это другое дело.

Суровость, даже грубость и скаредность были не врожденными качествами: они воспитывались с детства. Купеческая карьера нередко начиналась с «мальчиков»: на практике происходило овладение навыками различных форм торговли, умением отбирать товар при оптовых закупках, нанимать работников, рассчитывать издержки и прибыли. Сын дмитровского купца 1-й гильдии Иван Толченов участвовал в делах отца с 14 лет. Сначала под надзором приказчиков, а потом самостоятельно закупал хлеб в Орле, нанимал барки и бурлаков, сопровождал их до Петербурга и там сбывал товар. Уже в 15 лет он по полгода находился в разъездах. Разумеется, те, кто служил у своих родителей, были в лучшем положении, нежели отданные «в учение» мещанские и крестьянские дети. Положение мальчиков тоже характеризует моральный облик купечества. О жизни купеческой Москвы подробно поведал И. А. Слонов, в 60-х гг. очутившийся в «мальчиках» в лавке купца Заборова в Ножевой линии Китай-города. Лавка была большая, занимала три этажа, и служило в ней 10 приказчиков и 13 мальчиков: «Мальчики, находясь в лавке, в присутствии хозяина и приказчиков не могли садиться и должны были находиться целый день на ногах. Работы в лавке им всегда было много. Главная обязанность их заключалась в побегушках: заставляли бегать в трактир за водой, за чаем, за водкой, в кухмистерскую за хозяйским обедом, а также таскать ящики с резиновыми галошами, весом в три-четыре пуда, снизу в третий этаж. Мы носили ящики на спине, с помощью веревочных лямок. Это была одна из самых тяжелых работ. Каждому из нас приходилось внести кверху от десяти до двадцати ящиков. Более слабые мальчики, идя по винтовой лестнице, падали под тяжестью ящика и сильно разбивались. Вечером мы разносили на дом покупателям купленные ими чемоданы, саквояжи и обувь. Одним словом, в лавке мальчики не имели ни минуты отдыха. В то время жизнь торговых мальчиков в городских рядах была тяжелая, сопровождавшаяся лишениями и наказаниями.

…В купеческой среде царствовали полнейший произвол и деспотизм; при этом главными козлами отпущения были мальчики. Их наказывали и били все, кому было не лень, начиная с хозяев и кончая дворниками…

Я всегда отличался большой смекалкой и быстрым и точным исполнением приказаний. Это было замечено и оценено моим хозяином, и меня через четыре месяца перевели… на второй этаж – в детское отделение… Я энергично взялся за дело и скоро научился примеривать детишкам башмаки, а затем назначать за них цену, причем, боясь продешевить, я немилосердно запрашивал ‹…›. «Упустить», то есть не продать… по какой бы то ни было причине, хотя бы и не зависящей от служащего, последнему всегда вменялось в вину, за которую приказчикам тут же, при покупателях, хозяин делал строгий выговор, а мальчиков хватал за волосы и стучал головой о чугунную лестницу ‹…›.