Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Из ежедневных походов мы, усталые и голодные, поздно ночью возвращались в дом Заборова, находившийся на одной из глухих и отдаленных улиц Замоскворечья, где нас ждали тяжелые работы.

Все тринадцать мальчиков помещались в нижнем этаже, в одной большой комнате; в ней было два окна с толстыми железными решетками, выходившими на церковный двор. Спали мы на нарах, на тюфяках, набитых соломой.

По строго заведенному порядку мальчики, придя домой, тотчас же снимали с себя платье и сапоги и облачались в посконные грязные халаты, подпоясывались веревками, на ноги надевали опорки.

В таких арестантских нарядах каждый из нас приступал к своей работе. Она заключалась в следующем: старшие мальчики по очереди ходили с ушатом на бассейн за водой: ее ежедневно требовалось не менее десяти ушатов. Младшие мальчики чистили платье и сапоги хозяевам и приказчикам, оправляли и зажигали десятка полтора ламп, чистили и ставили многочисленные самовары, кололи дрова, катали белье, возили снег с мостовой, бегали в булочную, в мясную лавку, в Никольскую аптеку и т. д. ‹…›.

В воскресные и праздничные дни, перед всенощной и обедней, певчим (служащие Заборова исполняли их роль: хозяин был церковным старостой. – Л. Б.) полагался чай с сахарным песком и черным хлебом; того и другого выдавали вдоволь, и мы, пользуясь своей привилегией, угощались до отвала.

После этого на целую неделю нам приходилось «зубы класть на полку», так как в остальные шесть дней нас не только не поили чаем, но нередко заставляли голодать ‹…›.

В качестве доверенного лица я получал на обед в магазине ежедневно по 25 копеек, и для меня этого было совершенно достаточно. Но дома нас кормили очень плохо; мы ложились спать почти всегда голодными. Ужин наш состоял из кислых пустых щей (мясо из них шло приказчикам) и гречневой каши с черным «фонарным» маслом…

Однажды к концу года солонина почему-то испортилась, стала издавать сильное зловоние, и в ней завелись большие белые черви. Чтобы не пропадать добру, «дедушка» приказал варить солонину в щах и давать мальчикам ‹…›.

В то же самое время нищих он (хозяин. – Л. Б.) щедро оделял деньгами и устраивал для них ежегодно в августе обеды.

Это делалось таким образом: за неделю до назначенного для обеда дня всем служащим приказывали оповещать встречавшихся нищих об обеде. Утром в назначенный день нищих собиралось у дома Заборова более двух тысяч человек.

Их, партиями по двести человек, пропускали во двор, где для них устраивались временные столы и скамейки.

Усадив нищих за столы, все тринадцать мальчиков, одетые в арестантские халаты, подпоясанные веревками и с опорками на ногах, разносили им в больших деревянных чашках обед, состоявший из щей с мясом и гречневой каши с салом.

Затем давали еще квас: нищие его черпали из большой кадки, стоявшей на дворе.

В этот день мы были сыты» (162; 48–64).

Вот это-то кормление тысяч нищих, ктиторство в храмах и жертвование на них, на постройку церквей и отливку колоколов и вспоминают нынешние певцы старого русского купечества, забывая о положении мальчиков и приказчиков. Жертвовали тысячи, наживаясь копейками на безответных мальчиках.

Впрочем, поступивший в мальчики к Огняновым С. В. Дмитриев, тоже много работавший (топка печей, чистка обуви и пр.), как описывалось выше, на содержание не только не жаловался, но быстро поправился, раздобрел и изумлял приходившую навещать его мать своим питанием; одевали его в то, что стало мало сыну хозяина. Так что разные были купцы…

Дело было даже не в духовном облике хозяина, а в традициях. Известный впоследствии книгоиздатель И. Сытин начинал свою карьеру «мальчиком» у тоже небезызвестного книготорговца П. Шарапова, с которым быстро сдружился, став настоящим членом семьи: «Вся самая черная работа по дому лежала на мне, – вспоминал Сытин, – вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье; утром – приносить из бассейна воду, из сарая – дрова, выносить на помойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами… Через год я стал камердинером хозяина, служил у него с его близким слугой. Одной из моих обязанностей было сметать пыль и чистить серебряные и золотые части риз и лампад в древней молельне. Здесь я часто слушал назидания хозяина и читал по его совету церковные книги.

Книги получал я в известном порядке и последовательности. Старичок украдкой следил, как я исполняю его завет. Разрешено мне было жечь до 10 часов вечера сальную свечку, но строго приказано не окапать редкие древние книги, которые стоили больших денег.

На этом дружба наша спаялась еще крепче» (173; 36–37).

Помимо занятий «делом», круг интересов обычно был крайне узок. У ярославских Огняновых «старые хозяйки и мужчиныхозяева никогда не ходили даже в театр. А молодые, как например Анна Александровна и Ираида Константиновна, ходили, но редко. Еще первая ходила чаще, а вторая, помню, в первую зиму моего у них житья, то есть 1888–1889 гг., ходила один раз. Ходили они обе с гувернанткой… так как ни отцы, ни мужья в театры не шли и на приглашение пойти посмотреть или послушать что-нибудь в театре отвечали, что туда ходят только дураки да «бездельники», а у нас, слава Богу, и без театра есть о чем думать и на что смотреть! Единственная их дорога была только в церковь. Не пропускался ни один, даже маленький праздник. Ходили в церковь, пили, ели, спали, в свободное время сидели по своим комнатам – что они там делали, трудно сказать. ‹…›

Затем и Анна Александровна с детьми уехала в Кохму, наказала мне присматривать за ее комнатами в антресолях, чему я очень обрадовался. Давно меня соблазняли там книги…

…Однажды я так увлекся чтением, что не заметил, как вошел Геннадий Михайлович и увидал, что я читаю книги. «Ты что это, Анютины книги таскаешь?! Да она узнает, так и тебя, и меня в гроб загонит!»… После некоторого размышления он разрешил мне брать, но обращаться с книгами аккуратно и класть на место, причем добавил: «Все равно ни ты, ни Анюта умнее не будете!» (59; 149–150, 165–166).

Скучной была жизнь старозаветного купца, полностью отдававшегося «делу»; отсюда и «чертогон». Не слишком разнообразной была жизнь и женской половины дома. Даже во второй половине XIX в. «женская половина жила в свое удовольствие. Пили, ели без конца, выезжали на своих лошадях в церковь, в гости, в лавки за покупками шляп, уборов, башмаков, но отнюдь не провизии. Это поручалось поварам или кухаркам. Когда готовились к большим праздникам, сам хозяин дома ездил в Охотный ряд присмотреть окорок ветчины, гуся, поросенка. Хозяйки этим не занимались. Они наряжались, принимали у себя гостей, большей частью родственниц, играли в карты, сплетничали. Детям они не отдавали много времени. В детской царила нянька, на которую наваливалась забота о воспитании и кормлении детворы.

Большие парадные обеды заказывались кондитерам, привозившим вместе с посудой наемных лакеев, всегда имевших несколько подозрительный вид в своих помятых фраках.

Очень мало кто из девочек ходил в пансион, большинство не получало никакого образования. Мальчики учились в городской школе или коммерческом училище. Все тяготились учением.

Дети помещались обычно в антресолях с мамками и няньками, мало кого видя из взрослых, ни с кем не общаясь. Девочки невестились чуть ли не с пятнадцати лет и думали только о нарядах и женихах, которых для них выбирали родители через свах. А родители руководствовались в выборе жениха солидностью семьи и, главным образом, его состоянием.

Девушки выходили замуж, не зная своих будущих мужей, мечтая только о нарядах и выездах, ни о чем не задумываясь, никуда не стремясь. Барышень одевали богато и безвкусно, делали им прически, завивали челки, они манерничали, говорили в нос, закатывали глаза. У себя в комнате они всегда что-нибудь жевали – «бесперечь», как говорила наша няня, грызли орешки, семечки, пили квас, лимонад, валялись на постелях одетые, сняв только корсет, командовали девчонками, прислуживавшими им.

Это было все то, что дома нам строго воспрещалось и называлось stile femme de chambre [стиль горничных]… Наши привычки, интересы, конечно, должны были казаться нашим кузинам совершенно непонятными, они смеялись над нашей ученостью (в игре во «мнения» меня всегда называли «профессор кислых щей» или «ученая обезьяна»). Мы обижались и презирали их и тяготились обществом друг друга» (6; 57–58).

Скука была страшная, но находилась кое у кого и отдушина. Весьма популярным развлечением были сладкие наливочки да мадера, а то и простая водочка: «О слабости к водочке купеческих жен старого времени постоянно приходилось слышать, – вспоминал уроженец Вологды Л. Ф. Пантелеев; – бабушка моя тоже этим грешила». У другого вологодского купца, по словам Пантелеева, «не дал Бог ему счастья в жене, слаба была до рюмочки; ничего с ней поделать не мог, ни уговором, ни плетью».