Странствие бездомных - Наталья Баранская

Людмилу освободили, а Сеню перевели в Челябинскую тюрьму, совсем не похожую на суздальский «монастырь». Истекли три года, и Сеня был отправлен в ссылку в Пишпек (Киргизия). Люся приехала к нему в свой отпуск на один месяц (она работала в Москве), была дружелюбна, участлива, но уже ощущалось отчуждение. А вскоре произошел разрыв. «Она от меня отказалась», — с горечью говорил он. С этого времени мама, жалея Сеню, начала с ним переписываться, что было для него большой поддержкой. Осуждать дочь мама не могла. Люся не была человеком сильного характера, как мать, и не могла быть стойкой в трудных обстоятельствах жизни. Действительно, арест ее был «во чужом пиру похмелье», вопреки тому, что сказал в своей записке Ленин, включивший ее в число «злейших врагов». К счастью, в 20-х годах жены репрессированных еще не расплачивались за мужей своей жизнью. Это было придумано Сталиным.

Передышка

А на дворе был нэп. Новая экономическая политика, объявленная в 1921 году, на третий год стала плодоносить и существенно изменила нашу жизнь. Люди, перенесшие ужасы военного коммунизма, войны и голода, вздохнули облегченно, надеясь на нормальное существование. Но это была только передышка. Россию надо было подкормить, перед тем как продолжать экспериментировать. Так врачи подлечивают больного перед серьезной операцией.

Начало всему положил червонец. Золотую монету достоинством в десять рублей мы никогда не видели, но появилась большая белая ассигнация, на которой было написано, что дензнак обеспечен золотом. Купюра выглядела солидно, водяные знаки подтверждали ее подлинность. Что было изображено на ней — не помню, хотя и разглядывала, когда мама принесла в получку новые деньги. Не Ленин ли?

Москва расцвела богатыми витринами. В магазинах появилось всё и на все вкусы: колбасы и сыры, селедка и балык, пирожные и мороженое, рябчики и ананасы. Витрины манили красивой одеждой, разноцветными тканями, сверкающим хрусталем, изящной обувью и драгоценностями.

Из школы домой, от Никитских на Плющиху, я шла пешком по Арбату, шла медленно, задерживаясь у витрин. Для девочки, недавно выбравшейся из темного скудного времени, Арбат с его магазинами вполне мог заменить Лувр или Эрмитаж. Игра цвета и света, обилие невиданного и неведомого, великолепные натюрморты. Фрукты-загадки: что это — желтое, продолговатое или — чешуйчатое с зеленым султаном?

Позже, лет в пятнадцать, я стала больше заглядываться на платья, шарфы и джемперы, мысленно примеривая на себя все эти «роскоши». Однажды, застыв перед выставкой дамских туалетов, увешанных к тому же блесткими украшениями, я не заметила, как появился кто-то рядом. «Ну как — нравится?» — спросил мягкий баритон. «Очень!» — вырвалось у меня с восторгом, прежде чем я вспомнила мамино наставление — не разговаривать с чужими людьми. «Многое из этого вы можете иметь, если захотите». Я взглянула искоса на хорошо одетого пожилого (по моим тогдашним меркам) мужчину. Приятный господин одарил меня улыбкой из-под черных усов. Не отвечать (мама!)? Промолчать (невежливо!)? «Благодарю вас, — ответила я церемонно, будто уже принимая подарок, — мне ничего не нужно». И зашагала не оглядываясь.

Что это было «деловое» предложение, открывающее мне возможность вступить в «рыночные отношения», я догадалась не сразу, но задерживаться у витрин перестала. Да и удивляли они нас только поначалу. От изобилия нам с мамой перепадало не много — не хватало денег. Страдания от неутоленных желаний я не испытывала: от мамы давно усвоила разницу между «хочется» и «нужно», а недавняя полуголодная жизнь приучила ценить самое простое благополучие — есть досыта.

Скудное наше хозяйство в будние дни было на мне. Мама давала деньги: «Купи фунт мяса, свари суп, а на второе сделай макароны с вареным мясом» (для тех, кто не знает, скажу: фунт — это 400 граммов).

Иногда мама баловала меня чем-нибудь «вкусненьким»: конфетами, шоколадкой, кусочком сыра. Запомнилась бело-розовая пастила, с которой связано забавное происшествие. Как-то мама принесла коробочку пастилы, мы выпили чаю и оставили на завтра. Буфет, а зимой холодильник заменял мраморный подоконник; туда и поставили пастилу. В доме были мыши, их было полно в Москве. Нашествие грызунов было то ли наследием голодных лет, то ли благодарным ответом на расцвет экономики. Истребление мышей поручалось мне, и каждый щелчок мышеловки меня удручал. Мышеловка щелкала часто, но мышиное племя не убывало. Так вот, на другой день мама пришла с работы, чай был готов, стол накрыт. Она берет коробочку с подоконника и, подсмеиваясь, говорит: «Открываем, и вдруг там…» И тут раздается громкий крик, мышь из коробки шмякается на пол, мама вскакивает на кровать с ногами, пастила рассыпается по комнате…

Существенную поддержку в питании оказывал нам воскресный рынок (базар). На Сенной площади, что между Арбатом и Плющихой, по воскресным дням разворачивалась крестьянская торговля с возов. От Дорогомиловской заставы из ближайших деревень привозили на телегах, а зимой на санях овощи, яблоки и разную деревенскую снедь. Помню, как покупали мы осенью антоновку — желтоватые, крупные, удивительно ароматные яблоки. Продавали их мерами. Мерой называлась казенная цилиндрическая емкость с обозначением от «единицы» до «восьмушки». Зимой в морозы торговали мороженой антоновкой, которая называлась «Рязань» (возможно, именно там умели замораживать яблоки так, что они не теряли вкуса). Когда базар разъезжался, на мостовой оставалось много сенной и соломенной трухи, пахло конским навозом, лошадью — запахи деревни. Тут же, на Сенной, был трамвайный круг — конечная остановка номера 31, а «наш», пятнадцатый, шел по Плющихе к Новодевичьему.

Нельзя сказать, что от нэповского изобилия мне ничего не перепадало. По воскресеньям я ела жареную телятину и клюквенный кисель на третье — традиционное меню праздничного обеда на Гранатном. Иногда я с утра сопровождала Олю на Арбатский рынок, располагавшийся позади кинотеатра «Художественный». Там под навесами стояли ряды — молочный, мясной, овощной и фруктовый. Мне нравилась пестрота и обилие товара, предупредительность продавцов, их речь, напоминающая пьесы Островского.

Баловал меня и Людмилин второй муж, появившийся на нашем горизонте году в 26-м, — может, еще не как муж, а как соискатель руки и сердца. В орбиту его ухаживания иногда попадала и я. Сестра, освобожденная из заключения и освободившаяся от трудной любви к вечно ссыльному, возможно, не торопилась к новому замужеству. Но молодой профессор, физиолог и медик, Абрам Моисеевич Б., так жаждал завоевать ее, был так очарован и влюблен, что его внимания хватало и на младшую сестричку. И я попадала иногда с ними то в театр, то в кафе, то в обувной магазин, где, помнится, купили мне однажды модные остроносые туфли, в которых я стойко отстрадала несколько дней, их разнашивая. Помню «Домашнюю столовую» на Арбате, где мы иногда обедали втроем, обедали так вкусно, что уже не было сил съесть любимый «Наполеон». Конечно, это баловство случалось не слишком часто и вкрапливалось в мою жизнь отдельными маленькими приятностями. Думаю, что для всех нас — меня, мамы, а потом и остальных — новое замужество Людмилы было даром судьбы, так внимателен и заботлив был A. M. к своей новой родне.