Слепое пятно (СИ) - "Двое из Ада"

В чем Горячев действительно нуждался, так это в сообщениях от Богданова. Но тот не отвечал. «Я добрался до Елены» или «я дома» — вот и все, чего можно было от него дождаться. Утром субботы он написал: «Нашли жилье для Романа. В 12:00 в воскресенье поезжайте на ст. м. „Парнас“, там его встретят». Антон отвечал: «Хорошо». И, боясь отвлечь Богданова от куда более серьезных проблем, совсем скоро перестал решаться на большее.

В последний вечер, который Роман провел у Антона, они уже привычно лежали каждый на своем краешке постели. Сисадмин тихо смотрел какой-то научно-фантастический сериал, Горячев — рылся в ноутбуке. Им обоим не спалось. И дела себе Антон никакого найти не мог. Все затягивающееся молчание Богданова не давало покоя, и в голову вместе с тем настырно лезли воспоминания и мысли о настоящем, о туманном, совершенно непостижимом будущем. Эти вопросы: «Кто я? Кто мы? Что теперь будет с нами?» — которые Антон задавал себе с четверга особенно часто и не мог даже придумать, какой ответ хотел бы услышать.

— А ты… — нарушил он наконец молчание и обратился к Роману, вынув из уха наушник. — Как понял, что ты… гей? И когда?

Горячев подбирал слова осторожно. Какая-то его часть еще сопротивлялась, требовала отрицать случайный, но слишком чувственный опыт. Он зашел далеко. И если физическое влечение Антон еще не осознавал в себе потому, что из-за стрессов едва ли мог чего-то хотеть, то от эмоций, от врезавшейся в ребра привязанности избавиться не выходило. Кем бы ни был Богданов, каким бы человеком он ни оказался — нельзя было просто забыть все время, проведенное за переписками, полными как испепеляющей страсти, так и спокойной человеческой нежности.

— Просто однажды в шестнадцать у меня встал в раздевалке бассейна, — усмехнулся Роман. — Я всегда это о себе знал. С девочками почти не пробовал, один опыт и тот неудачный. Да и женское тело меня особенно не привлекает. Красиво — да. Уважаю — да. Но трахнуть бы не хотел. Другое дело — мужское. И я не сопротивлялся.

— Не сопротивлялся? Ты типа… Пассив, так?

— Нет, универсал. Все могу. Но по мне, может, и не скажешь, да, — гаденько ухмыльнулся Роман, глянув на Горячева. — А что, Антон, личный интерес имеешь или просто так спрашиваешь?

— Для общего развития… — фыркнул Антон и замолчал. Но ненадолго. — А если мне только девки всю жизнь нравились? Может это измениться?

— Вполне. Это же не клеймо… Значит, ты бисексуал; можешь с любым полом, нравятся все. А вообще я больше верю в химию и гормоны. Значит, твои гормоны законтачились в этот раз с не девкой. Гормонам-то все равно, Горячев, у них стереотипов нет, — легко улыбнулся Роман, не отрывая взгляда от экрана телевизора. — Вот я теперь свободен, вдруг тоже девка понравится… Прикинь меня и… Богданову? Я думаю, там ответ на вопрос «кто сверху?» будет однозначен…

Фантазию Горячева можно было любить или не любить, но в самое острые моменты избавиться от ее плодов хозяин точно не мог. Он даже не успел хорошенько обдумать свою возможную бисексуальность, как невольно представил Романа — вот такого же побитого — где-нибудь в подвале, в колодках, вместе с одетой в латекс и вооруженной пыточными орудиями Еленой. Наказывала бы она сисадмина за то, что тот плохо отладил безопасность серверов фирмы… Не сдержавшись, Антон заржал в голос.

— Ну я же говорю, Антоша, однозначен, — хихикал Роман. — А вообще ты просто все попробуй. А там что тебе зайдет, то и выбери. Я вот под тобой Богданова тоже плохо представляю, но хрен его знает, как у вас повернется-то.

— В смысле не представляешь? — Горячев резко остановился и посмотрел на сисадмина. Вспыхнул в одну секунду. — Я что, по-твоему, менее мужественный? Слушай, да я, пока вы зад намасливаете, столько баб…

— Это математика, Горячев. Смотри, вот если мужественность твоя измеряется в бабах, да? То какова мужественность того, кто подминает под себя мужественных? Мужественный в квадрате? Горячев, все. Это личный вызов — найди самого мужественного и подомни под себя.

Антон сердито засопел. Достаточно остроумно ответить Роману, который как минимум обладал опытом в обсуждаемой сфере, чтобы рассуждать подобными категориями, не выходило долго. Да и куда там: не то что в сексе, но даже в жизни личных мужских побед у того же Богданова было больше. Как минимум он построил дом — даже не один. Мог и дерево вырастить. Оставалось лишь надеяться, что список целей из известной присказки был не так уж важен к выполнению, когда дело доходило до постели. Тогда, прежде чем отвернуться окончательно, Горячев в последний раз как мог гордо отстоял свое достоинство и заявил:

— Если я так буду делать, то это уже не гейство будет, Рома… Это будет онанизм.

13.04. Четверг. Ультиматум

Становилось тепло. Апрель авторитарно властвовал, раздавая с легкого барского плеча столько тепла, сколько Лев не мог ожидать. Природа медленно оживала, молодая весна беззастенчиво показывала все свои прелести; пестрели яркие зеленые листочки в обрамлении черных с холодного марта веток, благоухали цветы, молодели люди, раскрываясь целующему солнцу. Дурманил сладкий и слегка приторный запах превосходства одного сезона над другим.

Лев всю неделю не видел Антона. Как только вскрылась правда о слежке, к его сердечному безумию прибавилось еще одно, не менее надоедливое и иссушающее, вообще не его — Елены. Сестра пришла в небезосновательное бешенство, которое не лечилось ни обещаниями, ни хорошими поступками, ни правдой. Ничем не лечились и ее попытки обезопасить семью от влияния извне, от занесенной карающей длани, которую, в отличие от самого Льва, Богданова ощущала более явственно.

— Это ты виноват. Ты вылез в СМИ тогда из-за него и все стало ясно. Ты во всем этом виноват, — тыкала Елена пальцем во Льва, протыкая вместе с плечом душу. Он понимал, все понимал и был даже согласен с тяжелой правдой, но иначе в тот момент поступить не мог. Объяснить этого ей не мог тоже. У сестры на все пыльные рассказы о желании жить полноценно, а не моральным калекой, в сухом остатке ответ был один:

— Нет, Богданов. Ты уже разрушил однажды нашу жизнь, не разрушай снова.

И в этом она оказалась по-своему смертельно права. Лев действительно разрушил жизнь Елены. Полную, насыщенную, правильную, без ограничений. Жизнь, в которой Богданову любил отчим, были друзья, будущее, деньги и план. Полная чаша, которую никто не хочет разбивать даже ради родного человека. Самопожертвование. Лев верил бы, что этот феномен является светлым, чистым и непорочным отростком человечности, если бы не видел последствий, расцветших пышным букетом противоречий в поведении единственной родни. В молчании Богдановой, которым она мучила душу брата годами, он слышал обвинение. Бесконечная паранойя, попытки обезопаситься, постоянная работа над системами, планами, вранье, вранье, вранье — доказательства того, что свою жертву Елена Богданову так и не простила. Все, что у Льва осталось настоящего в процессе выживания — имя.

— У нас здесь так много нажито, а ты опять, — шипела Елена, и слова эти безжалостной свинцовой пыткой вливались в уши, застывали в мозгу уродливыми формами. Лев не мог от них скрыться. У него не было защиты, опоры и обороны от собственной сестры. А все потому, что для него побег от отчима был спасением. Долгожданной свободой. Для нее — армагеддоном. Неисправимой раной на теле судьбы, которую Лев нанес нечаянно самой своей сутью. Богданов был благодарен за принесенную жертву. Но почему за нее столько времени приходилось неустанно платить? Неизвестно.

Поэтому Лев молчал. Молчал, когда Елена начала с еще большим остервенением проверять сотрудников. Молчал, когда угрожала увольнением тем, кто ей казался подозрительным. Молчал, когда приказала готовить документы и прятать деньги на заграничных счетах, чтобы сохранить в случае чего капитал. Молчал, когда она запретила звонить Горячеву и приходилось украдкой писать сообщения. Молчал, когда собрали чемоданы. Молчал, когда на стол с оглушительным треском тела, встретившегося с асфальтом, шмякнулись два свеженьких паспорта. Они еще пахли ламинированием, чернилами и печатью.