Иудейка - Алекс Чин

Алекс Чин

ИУДЕЙКА

Многострадальному еврейскому народу посвящаю

Книга первая

По тернистому пути

Часть первая

Человек без лица

В августе 1939 года жителей Варшавы занимал лишь один вопрос: будет ли война с Германией?

Обсудить его в доме доктора Гордона собрались близкие друзья. Хозяин сидел с безучастным видом за столом, словно не замечая кипящих вокруг страстей. Напротив, в мягком кожаном кресле, расположился скрипач Амрам Фидлер; учитель Яаков Меламед скромно сидел на диване; рядом с ним примостился Барзилай Шварц; у стены со скучающим видом развалился на стуле торговец Мордехай Сфард. На почтительном расстоянии ото всех, у двери, скромно восседал цирюльник Янай Ман.

Разговор не клеился, присутствующие были подавлены.

– Значит, – неторопливо продолжал Амрам Фидлер, – войны нам не избежать. Как вы считаете, господа?

– Об этом надо поинтересоваться у немцев, а не у нас, – ответил ему Барзилай Шварц. – Что касается меня, то я не собираюсь ждать, когда они придут в Польшу и устроят нам «божешь мой»!

Лицо Амрама передёрнулось.

– Я тебя умоляю, Барзилайчик, – прогнусавил он, – не выпускай из себя таких страшных слов наружу. Мы и так все напуганы тем, что вытворяют фашисты у себя в Германии. А нас, евреев… Нашу нацию немцы… – он замолчал, передёрнув нервно плечами.

Хагай Гордон вздохнул – на лицах друзей он видел напряжение и озабоченность. Один лишь Янай Ман оставался спокойным. Тогда Хагай решил больше не отмалчиваться.

– Немецкие войска группируются у польской границы, – сказал он, и гости притихли, слушая его. – Наша страна на грани вторжения, друзья мои. Надеюсь, что союзники, каковыми являются Англия и Франция, окажут Польше всемерную поддержку. Они не должны допустить столь грозное для всей Европы бедствие.

Как только Гордон замолчал, слово взял Мордехай Сфард.

– Необходимо учесть, братцы, что Польша совершенно не подготовлена к войне, – сказал он. – Армия вооружена намного хуже немецкой, боевой дух солдат сломлен. Наши политики как оголтелые утверждают, что война невозможна и немыслима! А немцам это на руку. Их пропаганда подчёркивает необходимость мира, а сами немцы готовятся к войне.

– В которой мы пострадаем больше всего, – добавил Амрам Фидлер. – Гитлер ненавидит евреев и настраивает немцев ненавидеть нас так же, как и он сам!

– Если нам надеяться не на кого, то, как ни прискорбно, мы должны уехать из страны, – высказался Мордехай Сфард. – Оккупировав Польшу, немцы в первую очередь возьмутся за евреев, а во вторую за самих поляков. И я не понимаю, чего ради нам рисковать?

И тут заговорили все разом. Каждый из присутствующих изо всех сил старался быть услышанным, и потому в кабинете стоял невообразимый шум. Хагая Гордона так и подмывало взять слово и изложить до конца своё понимание ситуации, но… В глубине души он был убеждён, что нависшая над страной опасность настолько серьёзна, что надо не глотки драть, а собирать вещи и уходить из Польши. Правительство пребывало в замешательстве… Германия, по сути, уже занесла солдатский сапог над Польшей. Может быть, союзники и попытаются помешать вторжению, но только дипломатическим путём, а не вооружённым.

Хагай Гордон настолько погрузился в свои мысли, что прослушал, о чём говорили его гости. Он уловил лишь конец фразы одного из них:

– Надо собраться всем евреям и обратиться к правительству Польши с требованием защитить нас! В конце концов, мы граждане этой страны, живём здесь с незапамятных времён и платим налоги!

Хагаю пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы удержать на месте нижнюю челюсть, которая от изумления чуть было не отвисла.

Барбара, дочь Хагая Гордона, была на редкость красива. Тонкое лицо поражало глубиной и бледностью; вздёрнутый носик, длинные чёрные ресницы, полные, словно рубины, губы и прямой росчерк бровей. Гладкую поверхность кожи можно было сравнить с белизной слоновой кости, но больше удивляли глаза Барбары: карие с едва уловимым зеленоватым оттенком, они придавали её взору загадочность.

Девушку нельзя было назвать высокой. Узкая осиная талия, приподнятая маленькая грудь, стройные красивые ноги… Стоило Барбаре заговорить, сразу же загорались её глаза и лицо оживало. Особенно красоту девушки подчёркивали пышные чёрные волосы, пряди которых выбивались из-под белоснежного кружевного чепчика и спадали на плечи.

«Какая ты у нас красавица! – часто говорила мама. – Если я не могу налюбоваться тобой, что говорить о других людях?!»

«Ну что ты, мама, – смущалась и краснела Барбара. – А я вот не вижу в себе ничего особенного. Конечно, я не дурна собой, но и не красивее своих подруг или других девушек, живущих в нашем городе…»

Тем не менее она лукавила и ловила полные восхищения взгляды мужчин всех возрастов, когда прогуливалась по улицам города, но никому не давала поводов для заигрываний и знакомств. Строгое воспитание в еврейской семье не позволяло выходить за рамки приличия.

В то время, когда Хагай Гордон принимал в кабинете гостей, Барбара сидела в мягком кресле в гостиной, держа в руках книгу и делая вид, что увлечена чтением. В этот момент лицо красавицы имело выражение грустное и кроткое. Тем не менее в нём отражалось нечто неуловимое, свойственное горячим натурам.

Барбара не прочла ни строчки, наблюдая за происходящим. Сначала её взгляд задержался на отце, молча слушавшем высказывания гостей. Темноволосый, одетый в чёрный строгий костюм, он выглядел значительнее, чем остальные. Хотя его лицо с резко обозначенными чертами и не было покрыто морщинами, в волосах блестела седина, особенно на висках. Хагай был худощав и гибок и больше напоминал двадцатилетнего юношу, чем сорокалетнего мужчину.

Своеобразно выглядел торговец Мордехай Сфард: среднего роста, полный, с гадкой улыбочкой на губах. Барбара знала, что он только кажется тихим, безобидным и скромным человеком без претензий. На самом деле это была противоречивая фигура. Людей Мордехай разделял по своим критериям. Будь ты хоть трижды гений, но если не занимаешь приличной должности, ты нет никто. Мордехай не верил ни в бога, ни в чёрта, ни в добро, ни в зло и поклонялся только власти и могуществу денег. Сейчас он вёл себя так, будто уважает всех присутствующих и называет их друзьями. А на самом деле, как была твёрдо уверена Барбара, он про себя презирает их.

Второй человек, на которого перевела взгляд девушка, был хорошо знаком ей по рассказам отца, – скрипач Варшавской филармонии Амрам Фидлер. «Мерзкий тип! – неприязненно подумала Барбара. – Весь скользкий, напыщенный, а лицо как у мертвеца – бледное, с нездоровым сероватым оттенком». Её отец говорил о нём нелицеприятные вещи: «Интригами Амрам заниматься не станет. Это опасно да, кроме того, требует сноровки. Он не любит кипения, бурления, не строит из себя незаурядную личность. Его девиз – живи тихо и скромно, проживёшь долго. Им он и руководствуется в своей жизни».

О конторщике Барзилае Шварце, полном лысом мужчине, отец тоже отзывался не очень лестно. «Он слишком дорожит местом, чтобы соваться с жалобами или предложениями, – говорил Хагай Гордон. – Хорошее предложение поддержать может только в том случае, если оно исходит от руководства. Он верит только в то чудо, которое подготовлено начальством. Других чудес для него не существует. Да и не нужны они. Зачем? Лишнее беспокойство, и не больше…»

– Почему ты дружишь с такими людьми, папа? – спрашивала Барбара.

– Ничего не поделаешь, мы с ними одной крови, – улыбаясь, отвечал отец. – Мы, евреи, не имеем исторической родины, разбросаны по свету маленькими группами и, чтобы не исчезнуть или не раствориться в массе других наций, должны поддерживать друг с другом близкие отношения!

– Барбара…

Девушка вздрогнула, захлопнула книгу и обернулась. Она совсем забыла про мать, которая дремала, лёжа на тахте.

– Гости отца ещё в кабинете?

Барбара, словно очнувшись, бросила задумчивый, затуманенный волнением взгляд в сторону двери и прошептала:

– Да, гости ещё у нас, мама.

– А о чём они говорят?

– Кажется, о войне.

– Да, сейчас только об этом все и говорят, – вздохнула Эвелина, глядя на дочь. – Война – это ужас и страдания… В любой войне больше всего достаётся еврейскому народу.

Мать провела по лицу ладонями, и её лицо исказила жестокая мука. Барбара полными слёз глазами смотрела на неё. Поняла ли она страшный смысл произнесённых слов или только догадывалась о нём, не смея себе в этом признаться, но на душе у неё стало тяжело и тревожно. Эвелина, увидев состояние дочери, тут же преобразилась. Словно по волшебству её лоб разгладился, в глазах появилась ласка, а на губах заиграла печальная улыбка.