Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
опасный», опасны его «возмутительно яркие глаза».1 Самодовольно отметив, «как я здорово пишу и, главное, спокоен, совершенно спокоен», он
столь же удовлетворённо вспоминает, как умело провёл он встречу с Ардали-оном, хотя тот выторговал для себя оптимальные условия поездки и даже не
постеснялся зондировать возможность «отпустить со мной Лидку».2
В главе восьмой – то же близорукое довольство результатами как бы
нечаянной, на самом же деле – подстроенной встречи, на этот раз со страховым агентом Орловиусом, которому он подсунул «дурацкое шантажное письмо» и, ради хитроумности плана получения страховки, «оклеветал» в его глазах свою «примерную жену», одновременно, на понимающе-сочувственное
замечание наблюдательного Орловиуса, про себя возмутившись, «что этот
подслеповатый осёл мог заметить в наших безоблачных отношениях», и
небрежно отмахнувшись от совета обратиться в полицию с жалобой на «шан-тажиста».3 Вопреки оптимизму рассказчика («Да, вышло великолепно»), про-ницательный Орловиус понял, что предъявленные ему клиентом «шантажные»
письма им же и написаны.
Эти и все дальнейшие манипуляции героя являют собой вопиющую карикатуру на подготовку «идеального преступления» (а заодно и на литературные
опусы подобного жанра): объект шутовских проделок Ардалиона и лукавой же-ны Лиды, Герман Карлович, насилу, за свой счёт, выпроваживает пьяного художника с глаз долой, в Италию; гротескная, «под Достоевского», легенда о
4 Набоков В. Отчаяние. С. 483.
5 Там же. С. 484.
1 Там же. С. 485, 487.
2 Там же. С. 486.
3 Там же. С. 489-490.
221
«брате-двойнике», раскаявшемся убийце, решившим покончить с собой посредством имитации убийства, с тем, чтобы оставить страховку обожаемому «старшему брату»; инструкции жене – с условным именем адресата «Ардалион» – и
тем более нелепой уверенностью в том, что «её преданность бессознательно по-ведёт её по верному пути, не даст ей оступиться и – главное – заставит её хранить мою тайну».4 Последний шанс одуматься – откликнуться на мольбы жены:
«Герман, пожалуйста, останься, никуда не езди… Пускай он делает всё, что хочет, – это его судьба, ты не вмешивайся».5 Совершенно сбитая с толку, напла-кавшаяся жена была оставлена со словами «до свидания, дура». Конец восьмой
главы.6
Девятая же недаром начинается этакой залихватской решимостью: «…я
этого так не оставлю, договорюсь до главного, – и уже непременно, непременно опубликую мой труд», – и где же? – «книга моя найдёт сбыт в СССР!».1 И в
самом деле, почему бы нет, если в конце той же главы автор повести, досконально описав запланированное убийство, как и обещал, «договорился до
главного», а именно: «Теперь, когда в полной неподвижности застыли черты, сходство было такое, что, право, я не знал, кто убит – я или он».2 В таком случае, не является ли это сходство «залогом того идеального подобия, которое
соединит людей в будущем бесклассовом обществе… Мне грезится новый
мир, где все люди будут друг на друга похожи, как Герман и Феликс, – мир
Геликсов и Ферманов, – мир, где рабочего, павшего у станка, заменит тотчас, с
невозмутимой социальной улыбкой, его совершенный двойник».3
Набоков, заметим, не пожалел целой страницы текста, буквально испещ-рённой (от имени Германа Карловича) клишированными выражениями из арсенала советской пропаганды: «…вполне соответствуют диалектическим требованиям текущего момента … в будущем бесклассовом обществе … ещё социально не прозревший … чисто социально-экономическими причинами … в
период бескомпромиссного обострения борьбы…» и т.п. «Далеко не являясь
врагом советского строя», напротив, видя в себе «устремление к подлинному
сознанию», что «очень даже понятно» – мать была из простых, а дед в молодости гусей пас, – автор повести полагает, что прочесть её, разумеется, «под руководством опытного марксиста», «советской молодёжи будет небесполезно».4
4 Там же. С. 501.
5 Там же. С. 504.
6 Там же. С. 505.
1 Там же. С. 506.
2 Там же.
3 Там же. С. 506-507.
4 Там же.
222
Тот «беженский беллетрист», «книги которого в СССР появляться никак
не могут», но благодаря содействию которого Герман Карлович надеялся
опубликовать там свою, таких, как он, причислял к презираемым «советиза-нам» и использовал случай, чтобы показать своего героя во всей его просовет-ской красе. В трудные 30-е, когда надежд на обратимость последствий боль-шевистского переворота в России почти не оставалось, мировоззренческие и
литературные позиции в эмигрантской среде выявлялись как никогда раньше.
Где находится Сирин – было ясно без зряшных и, кажется, даже неоднократных попыток советской агентуры соблазнить его возвращением на родину.
Единственное, чем мог помочь Набоков порученцам сталинского ГРУ, – рекомендацией использовать для своих целей опус, сочинённый его протеже.
Герман Карлович очередной раз фиксирует, что «не я, не разум мой пишет, а только память моя, только память».5 Однако память его, по воле небытного Бога – его автора, весьма избирательна и ненадёжна. Он приступает к
написанию десятой, последней, по его замыслу, главы, которая должна быть
венцом убедительности всей повести о подлинном двойничестве. А между
тем, двойником Феликса самозванец Герман себя совсем не чувствует. Стараясь вжиться в новый для него образ, он жалуется читателю на целый ряд трудностей, признаваясь, что «душу Феликса я изучил весьма поверхностно, – знал
только схему его личности,
