Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
если его произведения не понимают». Напыщенно, и похваляясь своей эрудицией, он провозглашает: «Никаких, господа, сочувственных вздохов. Стоп, жалость. Я не принимаю вашего соболезнования, – а среди вас, наверное, найдутся такие, что пожалеют меня – непонятого поэта. “Дым, туман, струна
дрожит в тумане”. Это не стишок, это из романа Достоевского “Кровь и слю-ни”. Пардон, “Шульд унд Зюне”».1 Современному читателю, если он не филолог, может понадобиться помощь специалиста, чтобы понять двойную язвительную подкладку этой тирады, подсунутой очень грамотным в литературе
автором романа полуграмотному автору повести: полагая, что он уязвляет Достоевского, Герман Карлович ставит в смехотворное положение себя, поскольку начитанный следователь Порфирий Петрович, уличая своего подследствен-ного – Раскольникова, имел в виду («Дым, туман…») героя «Записок сумасшедшего» Гоголя, и тем самым герой «Отчаяния» невольно уподобляет себя
гоголевскому сумасшедшему Поприщину.2
Вновь утверждая, что не корысть, а творческая потребность толкнула его
на подмену себя двойником, «гениальный новичок» признаётся, что он мучи-5 Там же. С. 507.
1 Там же. С. 519.
2 См.: Долинин А. Истинная жизнь… С. 274. Сн. 73.
223
тельно жаждет, чтобы его произведение «было оценено людьми, чтобы обман,
– а всякое произведение искусства – обман, – удался; авторские же, платимые
страховым обществом, были в моём сознании делом второстепенным. О да, я
был художник бескорыстный».3 Если всё так и будет, и «обман удался» –
«мечты, мечты…», то дело, всего лишь на всего, за идиллическим эпилогом, который тут же, на одну страничку, с предсказуемой лёгкостью и сочиняется
по испытанному «классическому рецепту» и с явной иронической подсказкой
автора, не упустившего случай поупражняться в пародии на отжившие стереотипы романтической литературной традиции.4 Впрочем, и сам герой находит, что мечты эти довольно пресные, и возвращается к рассказу о дальнейших
своих приключениях. Из города Икс он перебирается в какое-то уединённое
место, где дует «испанский ветер» – двойная отсылка, усмотренная специалистами: к тому же Поприщину, воображавшему себя испанским королём5 и к
гораздо более раннему случаю самозванства, некоему Арно дю Тилю, выда-вавшему себя за пиренейского крестьянина, баска Мартина Герра, и по решению получившего широкую огласку судебного процесса, повешенному 6 сентября 1560 года. По мнению И. Смирнова, роман Набокова изобилует деталями, которые свидетельствуют о его знакомстве с материалами этого дела, из-ложенными в подробном отчёте судьи, неоднократно изданном отдельной
книгой.1
«Место уютное, уединённое», где нашёл укрытие герой, автору было хорошо известно: французское курортное местечко Ле-Булу, в восточных Пире-неях на границе с Испанией, где в 1929 году он с Верой ловил бабочек. Посто-яльцы гостиницы – «Набоков вспомнит их всех в финале “Отчаяния”, где его
герой Герман также остановится в отеле “Руссийон”, населённом разношёрст-ной публикой из разных стран».2 Здесь Сирин настигает беглого убийцу верным предвестием бедственной судьбы: «Испанский ветер трепал в саду цып-лячий пух мимоз… На дворе бушевал сильный ветер … ветер грубо приподы-мает и отворачивает исподнюю листву маслин… Выходил я мало, – меня пугал этот беспрестанный, всё сокрушающий, слепящий, наполняющий гулом
голову мартовский ветер, убийственный горный сквозняк».3 Со времён «Короля, дамы, валета» Набоков так не злоупотреблял символикой буйства природной стихии, выражающей свой протест любителям «проливать красненькое»
(там – в предупреждение преступным замыслам Марты). От этого ветра, жалуется Герман Карлович, «у меня наполнялась бесплодным и ужасным смятени-3 Набоков В. Отчаяние. С. 520.
4 Там же. С. 521.
5 Connolly J.W. The Function of Literare Allusijn… Р. 304.
1 Смирнов И.П. Философия в «Отчаянии». С. 174-175.
2 ББ-РГ. С. 339.
3 Набоков В. Отчаяние. С. 522-523.
224
ем моя просторная, моя нежилая душа». Однако послание природы не было им
понято: страх его не был страхом расплаты за содеянное, и, тем более, это не
были муки совести за убийство; напротив, он жаждал «минуты творческого
торжества, гордости, избавления, блаженства», и больше всего боялся «не вы-держать, не дожить» до этой «ликующей, всё разрешающей минуты».4
На шестой день пребывания героя в гостинице, с последним, самым сильным порывом ветра, пришло газетное сообщение об убийстве в Германии с
простой и очевидной его разгадкой. Имя убийцы было названо, ветер утих, пришла череда буйствовать уличённому постояльцу: «…ни звука о сходстве
… сходство … не упоминалось вовсе».5 Ринувшись в город, за газетами, он
обнаружил, что в них было «очень много, слишком много»: «…вину свалили
на меня сразу ... словно рады были меня уличить, словно мстили мне, словно я
был давно виноват перед ними и давно жаждали они меня покарать».6
В пароксизме, слишком похожем на острый приступ паранойи, доведённый, по собственному признанию, «почти до обморока», рассказчик кидается в
атаку, обвиняя своих обидчиков в том, что они, «исключив априори возможность сходства», проявили пристрастность и глупость, «усомнились в моих
ум-
ственных способностях... Было даже предположение, что я ненормальный».1
Фанатично уверенный в своей «творческой удаче», Герман Карлович перечисляет, по его мнению, «мелкие, совсем неважные недостатки нашего с Феликсом сходства»,2 не замечая, что называя их, он как нельзя более убедительно
доказывает алогичность своих выводов. С маниакальным
