Самая страшная книга 2022 - Сергей Владимирович Возный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Хорошо пошла? — спросило отражение. Дыба не ответил. Он чувствовал себя странно: слишком угловатым, длинным и тощим. Во рту не хватало пары зубов, левый глаз ощущался опухшим. Не веря в происходящее, Дыба вновь помахал отражению, пытаясь призвать его к ответственности.
— Да, и ты тоже прощай! — ответило то, не желая подчиняться оригиналу. — Не поминай, как говорится, лихом!
И вышло! Отражение Дыбы просто встало и вышло из так хорошо знакомого ему офиса. Но если он все еще остается сидеть в кресле…
Отражение в немытом окне приемной оказалось куда послушнее. Осматривая чужое лицо с огромным бланшем под глазом, Дыба мысленно выругался: «Сраный Вискас!»
Выскочив из кабинета как был, в пиджаке, он промычал секретарше что-то невнятное — язык ворочался во рту как чужой — и кинулся прочь из офиса. «Широкого» давно и след простыл. Что делать дальше, Дыба категорически не знал. Паника захлестывала его, и он рванул вглубь рынка, в толпу, просто надеясь, что среди людей будет не так страшно. На его счастье, у одного из рыбных прилавков Олег увидел знакомую лысину в опушке из седых волос.
«Юрий Валерьевич!» — хотел выкрикнуть Дыба, но выдавил лишь какое-то бульканье, дернулся навстречу, и тут же был остановлен мощной рукой одного из бычков. Произнесенное «Это я, Дыба!» превратилось во что-то вроде «Главрыба!».
Юра Писка повернулся, удивленно оглядел тощего гипнотизера и наконец вымолвил:
— Извините, молодой человек, не подаю принципиально.
Вместо «Это я, Дыба, не узнаешь?» получилось нечто невразумительное. Олег инстинктивно бросился к старичку. Реакция того была молниеносной — поджав губы, он плюнул чем-то острым в лицо Дыбе, и левый глаз тут же заволокло болезненной красной пеленой. По щеке потекло горячее.
— Ах ты пидор старый! — хватаясь за лицо, машинально выругался Дыба. Как назло, эта реплика вышла предельно внятно. Хук в челюсть, тяжелый как удар бампером, уронил Олега на деревянные палеты.
— А за эти слова, молодой человек, вам придется серьезно ответить…
Дальше его куда-то поволокли, скрипнула дверь, пахнуло дерьмом. Что-то блеснуло, второй глаз пронзило болью. Из разбитого зеркала души суть Олега истекла в очко общественного сортира, на самое дно безначального мрака, где уже поджидали жадно щелкающие челюсти мертвых богов.
Юлия Лихачева
Голодуша
Зима пробралась в деревню незаметно, хоть и ожидаемо. Подкралась на мягких белых лапах, оставляя на земле следы. Махнула пушистым хвостом, поднимая первую поземку. Ненароком коснулась души, будя смутные страхи и тревоги. Забот этой зимой у Сан Сановны прибавилось, а вместе с ними и страхов, каких раньше не было. Изменилась ее размеренная жизнь в глухомани в одночасье.
Едва сошла на нет весенняя распутица, заявилась в медвежий угол, забытую богом деревеньку Олька, непутевая Шурина внучка. Да не одна прибыла, а с мальцом-шестилетком. Вспомнила про бабку, вертихвостка, когда жизнь хвост-то ей прижала. Откудова малец — не сказала, все хмурилась да отнекивалась, так Сан Сановна и не дозналась. Про мать свою, невестку Шурину, тоже отмахнулась, мол, в ссоре они, не знаются. Покрутилась в деревне месяцок, отъелась маленько и засобиралась. Я, мол, в город, жизнь обустраивать, а ты, баба Шура, за Ванечкой, правнуком своим, догляди. Как устроюсь на фабрику, комнату в общаге получу — приеду и заберу. Да и обманула, зараза конопатая! Лето пролетело — как корова языком сняла, а Ольки — ни слуху ни духу. Жива ли, нет — одному богу ведомо. Что с мальчишкой в такой глуши старой бабке делать? И раньше-то в деревне восемь жилых дворов было, это летом-то, а к зиме — всего два оставалось: один Сан Сановны, другой — старика Бабурина. Так они и зимовали вдвоем, каждый день проверяли друг друга: не помер ли кто из них. А теперь одни они с Ваней живые души на всю деревню и десяток километров окрест. Помер старик Бабурин в конце октября. Хоронить его Сан Сановна не стала, сил не хватит. Но обмыть и обрядить смогла, Ванюшко пособил. Смышленый малец оказался, не в мать пошел. Так они старика-то в избе и оставили. Лампадку пожгли, помолились перед иконой и заколотили дом. Где жизнь прожил — там и остался.
Если бы не правнук, совсем Сан Сановне худо было бы. Мальчишечка хороший оказался, глазки умные, сам веселый, сметливый. За несколько месяцев многому обучился: и хозяйству, и печь топить, и за скотиной ходить. Да только мал еще, а ну как с ней что случится, как ему одному среди лесов и снегов выжить?
Женщина кинула украдкой взгляд на правнука, сидящего за столом напротив. Он сосредоточенно хлебал грибную похлебку. Сердце защемило. «Господи, дай мне сил пережить эту зиму, — взмолилась она. — Охрани нас от напастей. А летом, как из города наши вернутся, можешь меня прибрать, если зажилась я. Никогда я так смерти не страшилась, как теперь. Спаси и сохрани, Господи!»
Ветер бесновался всю ночь. Налетал на одинокую избушку, силился пробраться внутрь, выкрасть живое человеческое тепло. Ваня долго не мог уснуть, ворочался в кровати у теплой стены, нагретой медленно остывающей печью. Песнь ветра будила тревожные мысли, а сам «певец» представал в воображении лютой зверюгой, о которой рассказывала бабушка то ли страшные сказки, то ли жутковатые былички. А историй у нее было много: и добрых, от которых становилось тепло на сердце, и страшных, которые вроде она и рассказывать не хотела, да само как-то выходило, будто невзначай. И каждая застревала в памяти, оживала снова и снова при случае. Глянет иногда Ванька вечером в окошко, да и припомнит тут же бабулин наказ:
— Не смотрелся бы ты, Ванюшко, ночью в окошко, не то углядит тебя ойшорика-полуночница — не отвяжешься от нее после. Будет под окнами шастать да кошмары насылать.
Или, когда деда Бабурина в доме хоронили, баба Шура большие гвозди с собой взяла и молоток.
— Тебе зачем это, бабушка? — удивился Ваня, а та ему объяснила:
— А затем, милое мое, что мы деда-то в землю не положили, неправильно так-то, да только на кладбище все равно нам не снесть. И, чтобы он упырем-то не бродил по свету, мы его прямо в избе замкнем. Молитовкой заговорим. Побродит, глядишь, по избе, да и упокоится с миром.
