Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какой-нибудь гуманист Джустиниано знал, что «апология природной неотесанности (rusticitatis) достойна смеха», если при этом имеют в виду, будто «словесность без жизни ни к чему не пригодна – скорей уж жизнь без словесности»! Но он признавался (в письме к Гуарино), что и ему часто приходит на ум нечто подобное, ибо при всей сладости чтения нельзя удовлетвориться им одним. От чтения Джустиниано переходит к дружеским беседам и спорам, ведущимся «с пользой и праздничностью». «Но и это не занимает меня постоянно». В своих занятиях, «одновременно и серьезных, и забавных», гуманист переходит к созерцанию творений природы, которые не зависят от человеческих стараний («nulla humana industria sed naturali tantum opere servatos»). Разглядывая обильное разнотравье на заливных землях, Джустиниано припоминает при этом сведения из «натуральной философии», а когда иссякают запасы полученных в юности знаний, «относит, на народный лад, к чудесам то, что произвела тайная сила природы». Устав от прогулки, он берет лодку, ловит рыбу или, поставив силки на птиц, располагается под навесом в тени, укрывающей от палящего солнца, – «и всегда со мной возлежит, рассуждает и беседует какой-либо латинский или греческий сотоварищ»[417].
Аркадия поэтому вроде бы переставала быть литературной условностью. Конечно, «пастухи» и «нимфы» в ренессансных пасторалях – ряженые, «все они в высшей степени благородны и великой учености» (с. 42). Но ведь и сами гуманисты в своем повседневном культурном быту тоже были в некотором роде ряжеными: вспомним обыкновения гуманистических «академий» или рассказ Бистиччи о Никколо Никколи, на которого «приятно было посмотреть, таким он был античным»[418]. Вся соль заключалась в том, чтобы разучить ритуал особого, ученого, насквозь знакового поведения с такой степенью вживания, при которой выученность перестает замечаться, ритуальное поведение совпадает с естественным и обыденным. Идеал изо всех сил старались увидеть существующим, разыгрывая в соответствии с ним жизнь. Не то чтобы только «воображали» себя «такими античными» или, скажем, «жителями Аркадии», выходя за пределы повседневного быта, но как бы становились ими в самом этом быту. Пасторальный тон начинал, например, пронизывать эпистолярное общение. «Италия превращалась в огромный буколический клуб»[419]. Там, где мы теперь находим манерность, гуманисты усматривали залоги высшей достоверности своего существования в культуре и в природе. Те, кому лучше всего удавалось войти в роль, вызывали наибольшие восторги современников.
В конечном счете увлечение Возрождения пасторалью оказалось уникальным по своей духовной структуре и поэтому дающим ключ ко всей эмпирической истории жанра. В позднеантичной буколике – и у Вергилия и у Лонга – была ностальгия утонченной культуры по патриархальной естественности. В прециозном искусстве барокко «пастушеские» мотивы замкнутся на условно-книжном, искусственном, аристократически противопоставленном грубой реальности. В том и другом случае можно наблюдать отчетливый смысловой вектор. Что касается ренессансной идиллии, то специфичность ее, по-видимому, состоит в принципиальном отсутствии такого вектора, направленного к природе или от природы, в необыкновенной остроте переходов от одного смыслового слоя к другому, в наложении и переиначивании обоих слоев. Этот момент непрерывного перехода совпадал с новым, гуманистическим индивидом, с его личным сознанием, в котором только и становилось возможным превращение традиционной пасторали в культурный образ, в материал для экспериментирования, но притом превращение скрытое, неполное, неокончательное, так что ситуация характеризуется предельной двусмысленностью, и мы благодаря этому наблюдаем не результат процесса, а сам процесс.
В общении с холмами, деревьями, птицами и т. п. ощущали себя естественными, но оттого и «античными», оттого и вдвойне культурными («coltissimi»). Аркадия была идеальным прошлым и вместе с тем идеальным будущим, воспоминанием и желанием гармонии, но ее истинно ренессансная суть заключалась все-таки не в устремлении к иным временам, а в способности мифотворчески возвышать настоящее, втягивая в него и прошлое и будущее, превращая в «средоточие времен»[420]. Гуманисты не уставали радоваться тому, что они – собственные современники. Трудней всего понять, каким образом их книжность могла оставаться совершенно живой и совмещаться с действительной любовью к «бормотанию ручьев» и «пению лесных птах», т. е. как можно было смешивать литературные клише с реальными птицами и наслаждаться их голосами в рощах, как и в эвфонии классической латыни – совершенно наравне! Трудней всего поверить, что ренессансная Аркадия вовсе не была, как теперь обычно утверждают, неким «бегством» (evasione) от реальности, а, напротив, давала гуманистам уверенность в полноте и, так сказать, первичности своего культурного существования[421]. Поверить этому тем более трудно, что Саннадзаро, разумеется, пользовался готовым античным поэтически-риторическим инвентарем, авторы же последующих идиллий подражали и древним, и Саннадзаро, и в этой двухтысячелетней истории жанра с первого взгляда истории-то почти и нет, на расстоянии все сливается в сплошное и однородное поле «буколической кодификации»[422]. Но, как справедливо подчеркнула Мария Корти, при всей устойчивости («компактности») классического пасторального кодекса, его формального кода, эта система знаков в разные эпохи выполняет разные смысловые функции: «Центр тяжести смещается»[423]. Казалось бы, обновление кода было малосущественным, менялись только оттенки и акценты. Между тем менялось все.
Вопрос о соотношении ренессансной пасторали с пасторалью античной, в первую очередь вергилиевской, ставился преимущественно в плане литературно-генетическом[424]. Однако констатации таких-то и таких-то новых или традиционных моментов в саннадзаровской «Аркадии» совершенно недостаточно, потому что по сравнению с античностью произошло коренное преобразование всей семиотической ситуации.
В самом деле, Вергилий лишь отчасти опирался на готовый литературный материал. И Феокрит, и Вергилий выступали – не случайно, что это происходило во времена кризиса сначала эллинской, а затем римской цивилизации, при разложении полисного мироотношения, – как инициаторы нового жанра, который именно поэтому, при всей условности (или, лучше, символичности) идиллического пейзажа, был окрашен индивидуально и служил выражению конкретных социальных и биографических обстоятельств, охотно вычитываемых специалистами в «Буколиках». Да и символизация основывалась на еще живой мифологии, на реальных народных культах и верованиях, так что «Пан, бог Аркадии» пока отнюдь не стал свидетельством сугубой литературности и искусственности аркадийского уединения и опрощения. Аркадия у Вергилия была, так сказать, результатом сравнительно первичной семиотизации деревенской природы и быта, их превращения в знаки высокой культуры. Поэтому, между
