Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

Этому и будут посвящены нижеследующие соображения – не трагедии, а тому в Возрождении, что ее предопределило. Выражаясь фигурально, меня интересует Гамлет до его возвращения в Данию… Ведь трагедия Гамлета определяется не тем, что сообщила тень покойного короля, а тем, как воспринимает это и как ведет себя принц. А он ведет себя как человек, проведший молодость в Виттенберге, где была вскормлена его душа. Итальянское Возрождение – такая «виттенбергская» предыстория всей трагической европейской культуры начала нового времени. Речь пойдет о ренессансной предрасположенности к трагедии, об ее предчувствии, об ее неизбежности и о том, как гибнет Возрождение, когда трагедия действительно приходит. Следовательно, это тема, смысловым центром которой оказывается Микеланджело, хотя он почти не будет прямо присутствовать в тексте. В конечном счете подтвердить или опровергнуть нижеследующие соображения можно было бы именно материалом и проблемами его творчества.

Привычное представление о том, что Итальянское Возрождение было чуждо трагизму, в общих чертах справедливо. Не потому, что ренессансная культура не знала диссонансов: она их знала. Но диссонансы не были ее стержнем, первопричиной ее вдохновения, как это произошло с ранним христианством, с готикой XV в., с романтизмом XIX в., с авангардизмом XX в. Есть произведения, есть творцы, есть, наконец, целые культуры, замечательно расцветшие благодаря социальным изломам и метаниям духа. Ренессанс, конечно, не принадлежит к их числу. Подобно классической античности, или конфуцианству, или музыке и философии Просвещения, он ассоциируется в культурной памяти человечества с чем-то успокоительно-ясным и величественно-гармонизующим, с «аполлоновским», а не «дионисовским» началом.

В социальном плане это можно объяснить тем, что Треченто и Кватроченто были в Италии относительно благополучной эпохой. Разумеется, междоусобные войны, неурожаи, эпидемии чумы, мятежи, изгнания шли своим чередом. Но все же после Генриха VII и Людвига Баварского и вплоть до Карла VIII страна не знала опасности извне. От Дольчино до Савонаролы почти не было социальных взрывов большого масштаба: восстание флорентийских чомпи оказалось едва ли не самым острым из всего, что пережил в этом смысле полуостров за два века. (Не забудем, что другие европейские страны изведали тогда же борьбу с турками и монголо-татарами, Столетнюю войну, распрю Алой и Белой розы, гуситское движение, Жакерию и т. д.) Италия стала самой богатой и культурной областью Европы. То был более или менее плавный взлет цивилизации, без кровавого хаоса и нервных судорог, характерных для заальпийского позднего средневековья.

Ренессанс имел под собой прочную социальную опору, его корни переплетались в многослойной, но – в известном смысле – однородной городской почве, перепаханной героической эпохой коммун еще в XIII в. Новая культура здесь изначально вырастала как выявление не теснимых и бунтующих, а победоносных и уверенных в себе общественных групп и тенденций. Те или иные итальянские гуманисты и художники могли сталкиваться с суровыми превратностями судьбы, но они не чувствовали себя в республиках и синьориях одиночками и чужаками, жадно ищущими своей среды и часто не находящими ее, как это бывало, скажем, в немецком Возрождении. Во внутренне-духовном плане Ренессанс был медленно и основательно подготовлен проторенессансом, с его светскими и антикизирующими устремлениями. В XIII в. итальянцы экспортировали великих богословов во Францию, у себя развивая право и медицину. Подъем схоластики аверроистско-оккамистского толка, склонной к логике и естествознанию, обозначился в северных университетах Италии лишь в XIV в., т. е. почти одновременно с гуманизмом, так что схоластика оказалась под ударом, не успев заполнить всю сферу мысли. Готика, подобно схоластике, распространилась лишь во времена Петрарки, но также не приобрела такого универсального и долговременного значения, как к северу от Альп. Высшее свершение итальянского средневекового духа таково, что в нем уже заключены зерна Возрождения: это творчество Данте Алигьери. Короче говоря, феодальная культура в Италии не успела вполне сложиться, точно так же, как и феодальная экономика или политическая иерархия. Это не означает, будто Ренессансу не приходилось в настойчивой борьбе преодолевать средневековую традицию или включать ее, в снятом виде, в собственную структуру. Но внешние и психологические предпосылки были редкостно благоприятны, и хотя роды новой культуры не обходились без боли, но как всякие роды, выглядели все же нормальными и здоровыми.

Поэтому в Италии не было в ренессансную эпоху своего Вийона, или Грюневальда, или Босха, не было мучительного выламывания из привычной и всеохватывающей социально-культурной системы[430].

Тем не менее тот, кто захочет истолковать итальянский Ренессанс как торжество беззаботного и безоглядно светлого начала, рискует ничего не понять в нем.

Дело не в том, чтобы противопоставить схематичному тезису о ренессансном «оптимизме» простой перечень душевных срывов, идейных колебаний, меланхоличных картин и печальных страниц. Такой перечень дался бы без труда. Можно напомнить, что трагическое искусство стояло у истоков Возрождения (Данте, Орканья) и оно же его заключало (поздний Микеланджело). Можно указать «Исповедь» Петрарки, «Изгнание из рая» Мазаччо, «Положение во гроб» Боттичелли, «Тайную вечерю» Леонардо и многое другое. Можно цитировать леонардовские «Пророчества», микеланджеловские апокалипсические стансы о великане или знаменитый ответ «Ночи». Притом трагические вкрапления встречались в любой период Ренессанса и даже у авторов, вообще-то далеких от трагизма.

Новеллист Франко Саккетти в письме 1385 г. замечал: «Сколько скорбей и сколько несчастий причиняет живущим Фортуна! Я оставлю [в стороне] античные примеры, описаниями коих полна вселенная, и скажу лишь кое о чем из того, что произошло вчера. Сколько убийств, пожаров, сколько казней случилось в моем городе за недолгое время…» Спустя семь лет в письме к синьору Пизы, Пьеро Гамбакорти, флорентиец нашел еще более сильные, овеянные традиционной эсхатологией слова: «Чем больше я оглядываюсь назад и пристально наблюдаю за землей, и притом хочу заглянуть вперед – [тем больше], кажется, понимаю, что мир приблизился к своему концу; и боюсь, что тот, кто должен протрубить, уже взял трубу в руку и собирает куски [плоти] воедино, дабы каждая душа предстала в телесной оболочке»[431].

Подумать только, что это написал веселый Саккетти! При чтении итальянских ренессансных авторов, от Боккаччо и Салютати до Макьявелли и Ариосто, возникает, впрочем, ощущение, будто какой-то темный осадок можно обнаружить в душе любого из них. «Так уж устроены все наши дела: похлебка, в которой намешаны и сладкое, и горькое, и тысяча разных ощущений»[432]. Это писал другой веселый итальянец Луиджи Пульчи.

«Нет ничего прочного под луной! И если причина стольких зол посреди немногих и бренных благ – долгая жизнь, то, значит, счастлив тот, кто испустил дух в колыбели»[433]. Подобные расхожие места – оборотная сторона снедавшей Высокое Возрождение тоски по абсолюту. «Тоска эта