от толпы», «не завидуя чужому возвышению», так что «скромная душа довольствуется своим уделом». Тем не менее единственное, по сути, событие, происходящее в романе, но зато событие поразительное, не имеющее прецедентов у Вергилия и вообще в античных буколиках, – это возвращение Синчеро в Неаполь. Слушая пение аркадийских пастухов, автор мысленно «видит тишайший Себет, этот мой неаполитанский Тибр». И вспоминает «великолепия моей благородной и щедрой родины, которая изобилует сокровищами, и полна богатого и почтенного люда, и за пределами обширной окружности прекрасных стен располагает удивительнейшим портом, вселенским пристанищем для целого мира; а притом содержит в себе высокие башни, богатые храмы, гордые дворцы, великие и почитаемые помещения магистратур наших патрициев, и улицы, на которых множество прекраснейших женщин и любезных и достойных молодых людей. А что же мне сказать об игрищах, о празднествах, о частых турнирах, о стольких искусствах, о стольких похвальных занятиях?.. И превыше всего мне нравится слышать одобрение по поводу занятий красноречием и божественного величия поэзии…» и т. д. Родина – это город, город означает культуру, культура означает поэзию и риторику, они же, в свой черед, есть синоним всего античного. В своем странствии под землей Синчеро слушает разъяснения Нимфы о ворочающихся Гигантах, сокрушенных олимпийцами и ныне служащих причиной извержений, о засыпанных пеплом Помпеях – и вдруг оказывается близ этого древнего римского города (тогда еще, кстати, не раскопанного) и рассматривает «как бы невредимые башни, и дома, и театры, и храмы». «Я удивился нашему быстрому передвижению, тому, что мы смогли так быстро прийти сюда из Аркадии; но было ясно, что нас подвигла нечеловеческая сила». И вот уже вскоре показался «возлюбленный ручеек», верхнее течение Себета. Расставшись со своей провожатой, Синчеро приходит к гроту из туфа, где берет начало «неаполитанский Тибр» и восседает божество этой реки: «О Царь моей страны, о благодатный и милый Себет, ты, что орошаешь своими прозрачными и студеными водами мою прекрасную родину». Тут Синчеро узнает о смерти возлюбленной, «проклинает тот час, когда покинул Аркадию», сам в отчаянии помышляет о смерти, но обо всем этом помянуто в нескольких словах, как бы мимоходом, потому что повествование, собственно, исчерпано. Все самое важное, что еще осталось высказать, относится не к несчастной любви Синчеро, а к осмыслению актуальной реальности пасторали, прежде чем проститься с ней. Эта задача решается не только в эпилоге, но уже и здесь, в конце последней «прозы» (т. е. главы). Бредя дальше, автор узнает холм, знаменитый жилищем Сципиона Африканского, который также зачисляется в сонм «пастухов» (это он «некогда, как второй Анфион, звуками своей нежной волынки воздвиг вечные стены божественного города»), и, наконец, встречает неаполитанских друзей-гуманистов, предстающих, само собой, тоже под псевдонимами двух погоняющих стадо «пастухов, известнейших в наших лесах». «Наши леса» – это уже леса под Неаполем, а не в Аркадии. Не обменявшись, впрочем, ни единым словом с печальным путником и не узнав в нем Саннадзаро-Синчеро, Барчинио и Суммонцио тотчас показывают знаками, что желают петь. «Хоть я вернулся с полными ушами из песенной Аркадии, но, чтобы послушать песни моего края и поглядеть, насколько они приблизились к аркадийским, я остановился не без удовольствия». Друзья распевают о Мелизее, персонаже эклоги Понтано, и наш автор сознается, что внимал им с величайшим удовольствием – «уже вовсе не ради сопоставления этих песен с услышанными там, в Аркадии, и не для того, чтобы решать, какие из них лучше, но чтобы порадоваться родному небу, которое возжелало не оставлять свои леса совсем пустыми; эти леса во все времена рождали благороднейших пастухов, а других привлекали к себе из других стран, оказывая им любовный прием и материнскую любовь. Отчего я готов поверить, что здесь поистине некогда обитали Сирены и сладостным пением удерживали прохожих».
Итальянский литературовед Э. Сакконе, разбирая оппозицию «простой», «естественной» Аркадии и ученого гуманистического Неаполя, в окрестности которого возвращается Синчеро волшебной подземной дорогой, справедливо находит, что оппозиция эта в романе снята, поскольку «леса под Неаполем суть та же Аркадия»; но делает неожиданный вывод, что возвращение в городскую цивилизацию было, следовательно, в романе мнимым[407]. Скорее, мнимым было бегство из Неаполя! Саннадзаро в духовном плане никуда не тронулся со своей виллы близ Мерджеллины, подаренной Федерико Арагонским. В гуманистической поэтике и бытовом поведении вилла, как известно, была, если воспользоваться термином М. М. Бахтина, специфическим хронотопом, располагавшимся на границе между сельским пейзажем и городом, а также между «дикорастущим» лесом и «возделанными» полями, между естественностью и образованностью, дружеским общением и уединением, красноречием и медитацией, деятельной жизнью и жизнью созерцательной и, наконец, между особым временем жизни индивида, заполненным его личными привязанностями, переживаниями и трудами, и большим всечеловеческим временем, в котором индивид живет также и в античности, встречается накоротке с великими древними мужами и приобщается к бессмертной земной славе. Вилла должна была быть замкнутой, укрывать – от жары, непогоды, житейской суеты и тягостных забот – и оставаться открытой к находящемуся неподалеку городскому многолюдству, к «гражданской» социальности и культуре (civilitas, urbanitas), но также и к простору макрокосма, к «разнообразию» природы, наблюдаемой в окне[408]. Сельская жизнь на вилле была для Саннадзаро, как и для любого человека гуманистического склада, вплоть до Макьявелли, приобщением к античности, беседой с классиками и прогулкой на птичьем току – все это нераздельно. Невозможно отрицать, что ренессансная загородная вилла обретала социально-культурную значимость лишь как порождение, переворачивание и концентрация культуры городской. В идиллической Аркадии есть свой хронотоп, подставленный вместо виллы; с его описания как раз и начинается роман. Это именно та удивительная роща, в которой собираются не менее удивительные пастухи, чтобы обменяться изысканными эклогами. Роща, которая одновременно искусственна и естественна, замкнута и открыта, выполняет в Аркадии гуманистические функции реальной виллы, и было бы странно поэтому усматривать в жанре пасторали некое «бегство от жизни» (evasione). Напротив, это высокий образец той жизни, которой не только старались жить гуманисты, но и какой они, как им искренне представлялось, жили. Саннадзаро не скрывает того, что «пастух» – это переименование поэта-гуманиста. «Пастухи» – это он сам, Саннадзаро, и его неаполитанские приятели, и это древние, включая даже Сципиона Африканского… Последняя, двенадцатая «проза» заканчивается торжественной констатацией, что песни, оглашающие «неаполитанские леса», не уступают аркадийским или, во всяком случае, хороши вне прямого сопоставления с ними. Под «лесами», конечно, надо понимать никакие не леса, а двор Федерико Арагонского, гуманистическое общество Неаполя, куда стекались поэты из других краев. По мнению автора, современные ему образованная среда и литература более или менее соответствуют идеальной («аркадийской») парадигме. Нет сомнения, что творчество
