Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

Неоплатонизм поэтому не разделяет, а связует две стадии Итальянского Возрождения.

Фичино предложил современникам богатый интеллектуальный инвентарь, лояльный по отношению к католицизму, но ничуть не скованный им; спиритуализм, возвышавший телесное; Бога как источник земной красоты; религию, которая тяготела к антропоцентризму и мистическому пантеизму, охотно включала в себя всякую мудрость, от библейской до астрологической, от античной до зороастрийской, – религию, ставшую философией, пропитанную просвещенной веротерпимостью и эстетизмом.

Ренессансность фичиновских идей заключалась не в какой-либо из них в отдельности, а в их амальгаме, в их перекличке, столкновении и совмещении, отнюдь не симметричном, но означавшем отказ от средневековой религиозности. Конечно, флорентийский неоплатонизм не был системой ни в смысле старых «сумм», ни в новоевропейском смысле. И это притом, что Фичино – один из самых систематичных ренессансных умов! Вся мысль Возрождения проникнута нелюбовью к рассудочной сухости и отвлеченности. Закваской культуры служило непосредственное чувство полноты и переливов жизни; не доктрины, институты или лозунги, а сила личности.

В итальянской ренессансной среде было много увлеченных людей, но не было фанатиков (такие люди, как Савонарола, принадлежали эпохе Возрождения, но, конечно, не гуманистической среде и не гуманистическому стилю жизни и мышления, который плохо совмещался с моноидеями). Историки упрекали Браччолини, Филельфо, Ариосто, Гвиччардини, Фичино, Аретино иже с ними в беспринципности, или в непоследовательности, или в цинизме, или в эстетизирующей поверхностности. Возможно, некоторые из этих людей слишком часто ссорились и мирились, хватались за кинжал или за перо, меняли убеждения и меценатов. Возможно, они были слишком артистичны, слишком эластичны, слишком захвачены настоящим – короче, слишком несерьезны на позднейший вкус. Возможно, они были чересчур живыми людьми, чтобы быть последовательными. Но их непоследовательность не была пер-гюнтовского толка, переплавка у Пуговичника их не ожидала. Себе-то они оставались верны. Им досталась в удел эпоха, когда ничто еще не кончилось и все начиналось.

Можно говорить об оппортунизме фичиновской мысли, но как легко ошибиться в оценке! Не таково ли и само Возрождение? Оппортунизм – грех более поздних времен, применительно к Ренессансу его лучше назвать счастливой податливостью духа.

Вне своеобразной синкретизирующей последовательности, без эвристической мощи цельного способа мышления была бы невозможна историческая роль ренессансного неоплатонизма. Без этого он не сумел бы, примиряя Бога с миром, прозвучать торжественной песней во славу сущего, стать наиболее адекватной философией Возрождения.

В блаженной Аркадии

Первая глава наиболее знаменитого и образцового сочинения пасторального жанра во всей ренессансной литературе – романа Саннадзаро «Аркадия» (1480–1502) – начинается с описания рощицы, в которой любят укрываться от полдневного солнца пастухи и пастушки, населяющие эту блаженную страну, и наше внимание сразу же оказывается поставленным перед некой загадкой, тем большей, что автор ничуть не рассчитывал на подобное впечатление и пользовался полнейшим пониманием своей гуманистической аудитории.

В самом деле, естественна ли эта роща или искусственна? «Там растут, если не ошибаюсь, двенадцать – пятнадцать деревьев такой необычной и чрезвычайной красоты, что тот, кто их увидел бы, решил бы, что мастерица природа с величайшим наслаждением потрудилась над их созданием и размещением (in formarli). Эти деревья, отстоя несколько друг от друга и располагаясь в безыскусном порядке, своей редкостностью безмерно облагораживают естественную красоту местности. Здесь видна стройнейшая, без единого изгиба, сосна, рожденная выдерживать натиск моря, и могучий дуб с развесистыми ветвями, и высокий ясень, и ласкающий взоры платан, которые отбрасывают тень, покрывающую немалую часть красивого и изобильного луга. И там же растет дерево с короткими листьями, которыми обычно венчал себя Геркулес и в стволы которого были превращены несчастные дочери Климены. С одной стороны выделяются узловатый каштан, густолиственный самшит и великолепная пиния с острыми иглами и твердыми шишками; с другой – тенистый бук, крепкая липа и хрупкий тамариск вместе с восточной пальмой, сладостной и почетной наградой победителей. Но меж всех, в середине, у прозрачного ключа, к небу возносится прямой кипарис, поистине подобный высоким шпилям: в него не зазорно было бы обратиться не только что Кипарису, но и, можно сказать, самому Аполлону»[399].

Аркадийская роща сотворена природой. Но автор дорожит идеальным ее характером и настойчиво подчеркивает в ней «необычность» (tanto strana), «чрезвычайность» (eccessiva), «редкостность» (rarità). О деревьях сказано как-то странно: что они «безмерно облагораживают естественную красоту местности», будто их подбор и расположение следует отнести, скорее, на счет некоего искусства, добавленного к «естественной красоте». И впрямь: тут нет двух одинаковых деревьев! В роще дан сознательный образ столь ценимого Возрождением природного разнообразия (varietà), и каждое дерево, воплощая совершенство своего вида, контрастирует с соседями в общей хоровой гармонии. Однако именно эта искусность наилучшим образом свидетельствует в глазах гуманиста о высшей естественности. У того, кто увидел бы чудную рощу, должно возникнуть ощущение обдуманных усилий, доставивших удовлетворение мастеру-художнику; но одновременно нам предлагается поверить, будто этот мастер – сама природа![400] «Разнообразие» рощи компонуется обдуманно и строго, как в ренессансной картине, с четкой осью вертикальной симметрии, прочерченной горделивым кипарисом. В живописании Саннадзаро заметна ученая программа, «двенадцать – пятнадцать деревьев» изображены наподобие персонажей какой-нибудь «истории». Под сенью рощи, где «в любое время года можно найти приятное убежище», где пастухи состязаются в пении и игре на свирели, и «получается удивительный праздник», – несомненно, расположился уютно-обозримый мир гуманистического «досуга» (otium).

Саннадзаро пишет о «безыскусном порядке» (ordine non artificioso). Здесь в двух словах дан весь ренессансный идеал и заключена его скрытая трудность. Идет ли речь о «порядке», лишь производящем впечатление «безыскусности», спонтанности, или же, напротив, о подлинном естестве, лишь случайно выглядящем упорядоченным? Наш вопрос повисает в воздухе, оказывается бестактным, поскольку обращен к мировосприятию, которое упорно старается не допустить самой возможности такого противопоставления[401]. Конечно, последнее замечание в общем виде приложимо к любому доновоевропейскому мировосприятию; да и пасторальная идиллия старше Саннадзаро на 1800 лет; довольно тонкая задача состоит, однако, в том, чтобы выделить специфически ренессансный аспект.

Сознательная и универсальная ориентация на «природу» и «природное» не только резко отличала итальянскую культуру Возрождения от культуры средневековой, но и выступала – при формальной рецепции соответствующих античных общих мест – чем-то новым и по сравнению с античностью, которая никогда не бывала этим так озабочена: на непосредственно предшествующем средневековом фоне ренессансный «натурализм» неизбежно приобретал необычную остроту и проблематичность. Всем известно, что напряженный интерес к природно-телесному миру как раз и выдвинул в качестве самого показательного и ведущего феномена культуры – впервые в мировой истории – именно живопись, закономерно основанную на прямой перспективе,