Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

Вчера, прощаясь, Очир заметил как бы между прочим, что в царской армии к жизни солдата, а уж тем более казака, относились куда бережливее и распоряжались разумнее, и победить немецкие войска с их самой современной техникой «тремя ржавыми шашками да при таком расточительном командовании» не выйдет. Позиция пораженченская, что и говорить. И надежда у Чагдара была теперь только на клятву, которую Очир невольно зачитал в присутствии отца. Но если выросший уже при Советах Дорджи Арбаков дезертировал, а скорее всего, и перешел к немцам, не побоявшись опозорить старшего брата, то старой закалки Очир, к тому же давно недовольный властью, тем более может решиться на подобный шаг. Да, буддистскую свастику фашисты развернули в обратную сторону – но большевики вообще уничтожили все, что у калмыков было связано с древней верой…

Когда Чагдар выскочил из-под прикрытия лесополосы на северную окраину Ажинова, на восточной бахнул мощный взрыв, деревянная мельница подпрыгнула, разделилась в воздухе на бревнышки-спички и посыпалась вниз. Неужели накрыло всю артиллерийскую группу? Тучи пыли, дыма и копоти не давали разглядеть. Впереди видна была только бурка Раабя, рвавшегося прямо к эпицентру взрыва.

Чагдар направил коня к штабу. Во дворе стояли три грузовика-полуторки, санитары и штабисты укладывали раненых. Распоряжался погрузкой лично военком Заярный.

– Товарищ военком! – Боец, черный от сажи словно кочегар, подбежал к Заярному. – От хутора Калинин движутся восемнадцать танков и мотопехота!

– Подпустить на пятьсот метров – и ураганный огонь!

Своей очереди доложить уже дожидался начальник связи штаба Киреев:

– Товарищ военком! Наблюдатель с колокольни сообщает: от Карповки по полю идут танки, самоходные пушки, густые цепи автоматчиков.

– Командиру батареи выпустить по полю оставшиеся термитные заряды!

Значит, «катюши» здесь, еще продержимся!

– Товарищ военком! – очередь дошла и до Чагдара. – Разрешите доложить! Вернулся из штаба корпуса. Приказ об отступлении передал завкому Хомутникову в Карповке. Он направил меня сюда с заданием вывезти знамена.

– Сразу, как только отправим раненых. Помогайте!

– Эй, сержант! – окликнул Чагдара военфельдшер Майоров. – Брат твой тут!

Очир лежал под самой стеной, закутанный в плащ-палатку. Казацкие усы его были опалены, ободранная щека кровоточила. Глаза смотрели в небо, но ничего не видели.

– Ахэ! – громко позвал его по-калмыцки Чагдар. Очир даже не повернул головы.

– Контузия! – объяснил военфельдшер. – Снаряд прямо в капонир попал. Лошади – в клочья. А брату твоему повезло – свечкой взлетел и на грунт бухнулся. Не видит, не слышит, но, может, отойдет через пару недель.

Чагдар молча сжал руку Очира, почувствовал в ответ слабое пожатие.

– Хорошо, что живой… – заплетающимся языком проговорил Очир.

Хорошо, что судьба так распорядилась, подумал Чагдар. И живой, и не предатель. Никуда он теперь не убежит, не опозорит фамилию.

– Ну что, поднимаем, понесли! – скомандовал Майоров и взялся за нижний край плащ-палатки. Чагдар аккуратно – за верхний. Погрузили.

С лязгом закрыли задний борт, перетруженный мотор затарахтел, грузовик рванул прочь в южном, единственно свободном от противника направлении. За ним двинулся второй. Белой дороги, мысленно пожелал брату Чагдар. Белой… Дорога будет пыльная, ухабистая, забитая отступающими войсками, беженцами, скотом. Да ничего, лишь бы не бомбили. Чагдар засунул руку в карман, погладил амулет. Лишь бы не бомбили.

Пиу-пиу – раздались торжествующие аккорды «сталинского органа», как фашисты называли ракетную установку. И это были самые желанные в тот момент звуки. «Катюша» – единственно достойный ответ массированному натиску противника, ракеты при взрыве поджигали все вокруг на сотни метров.

В нос ударил запах печеного хлеба. Это горели пшеничные поля. Поля было жалко. Столько труда погибало, столько еды! Жаль было и зернохранилищ, которые подожгли при отступлении на правом берегу. Бабы рыдали в голос, глядя на пожарище – сколько горбатились, «лучче бы пашеничку по людям роздали».

С черным, как его бурка, лицом, подъехал к штабу Раабь. Пахло от него паленой шерстью. Живой!

– Товарищ военком, атака противника со стороны Калинина захлебнулась. У нас из восьми минометов остался один. Пушка тоже одна. Четыре бойца.

– Грузите срочно штаб! – распорядился Заярный. – Сейчас осмотрюсь с колокольни.

Подняться на колокольню он не успел. Небо загудело. Тяжелые бомбардировщики ползли низко прямо на Ажинов. Затрещал счетверенный зенитный пулемет, пытаясь их достать. Самолеты тут же взмыли в синеву. Штабисты привычно и споро рассредоточились по окопам и щелям. Заярный в укрытие не полез, направил своего коня на восточную окраину. Яростный человек комиссар! Бескомпромиссный во всем: большом и малом. И всюду – личным примером. Сначала, правда, показался Чагдару сухарем и формалистом, но хладнокровие и отвага его в боевой обстановке восхищали и были достойны подражания. Уж он, наверное, не стал бы икать при виде неразорвавшейся мины… Чагдар проводил военкома взглядом, отвязал Жухрая от коновязи – так больше шансов для коня выжить – и нырнул в укрытие.

У-у-у-ум – земляные стены окопа застонали и задрожали, с бруствера полетели комья жирного чернозема. «Омаань ведняхн!» – строки мантры крутились в голове как заевшая пластинка. Сегодняшний день – плюс в его карму. Доставил приказ – помог сотням людей спастись от верной гибели. Отработал голодные смерти 1933-го. Омаань ведняхн… И мина не взорвалась.

Ых! – охнула земля и осыпалась в окоп, горячая и сухая, сбила пилотку, надавила на плечи. Бомба пришлась где-то очень близко. Только бы не завалило, не погребло заживо. Ы-ых-х! Видно, разозлились фашисты, раз выпустили «хейнкели», несущие на внешних держателях бомбы весом в тонну.

«Бились они до того, что исчезла гора, бились они до того, что горою стала долина, бились они до того, что начисто высохло море, бились они до того, что пустыня стала морем глубоким, бились они до того, что в мелкие-мелкие щепки леса обратились и рощи», – пел отец в клубе на станции Зимовники, и не представлял тогда Чагдар, что грядущие сражения будут столь же разрушительными, как и эпические. Он вспомнил, что обещал детям окончание войны к осени. Какая беспочвенная наивность! Но ведь так писали в газетах…

За три последних месяца фронт ушел в глубь страны на 500 километров. До родного хутора – 100 с небольшим. И немцы будут там – у Чагдара уже не оставалось сомнений. Силы действительно неравны. Неужели Очир окажется прав? Неужели идея, на воплощение которой он, Чагдар, положил всю свою жизнь, умрет под пято́й фашизма, и его дети станут рабами?

Он вспомнил немецких колонистов, которых выселяли во время германской, и их потомков, которых в 1941-м отправили из образцовых колхозов куда-то в Сибирь. «Наши» немцы – вполне себе люди. И мельница, подбитая сегодня фашистами, скорее всего, их