Последний воин духа - Роман Орлов

Вместе с радостью новых открытий, Джон познал и страдание. Теперь он смотрел на мир гораздо шире, чем полгода назад. Он видел, что творится с миром – войны, насилие, тоталитаризм, сплошное падение уровня культуры и нравственности. И он переживал всё это, он словно нутром чувствовал боль мира, страдание, стоны Земли, раненной человеческой глупостью. Теперь Джону открылись помыслы большинства живущих на планете, они были просты до безобразия – самосохранение, продолжение рода, обустройство собственного быта, накопление богатств на безбедную старость и прочее. Как он ни старался, так и не смог осознать и принять он чаяний этих людей. Да, возможно, то, чем они жили, было вещами важными, но как можно жить, сознательно отказываясь от всего прекрасного, созданного природой и людьми? Жизнь ли это, или только обозначение, биологический признак принадлежности к миру живых? Джон жалел людей, он начал верить, что своим творчеством и самопожертвованием разогреет холодные сердца, и разгорится тяга людская ко всему прекрасному. Часто ночами скорбел он о людском духе, так просто поддавшемся мнимым, примитивным радостям жизни. Гуляя вдоль заполненных транспортом городских улиц и направляясь к Рибблтонскому парку, Джон размышлял о том, что люди создали дома из бетона и камня, машины из стекла и металла. Наукой открыты многие законы физики и химии, человеку практически подвластна материя. Триумф человеческой цивилизации – города, машины, самолёты, корабли, электронно-вычислительные комплексы – Джон поднимал взгляд к небу, к этой прозрачной непостижимой синеве, – и понимал, насколько искусственны, далеки от природы все эти достижения. Холодное зимнее солнце и глубокое, прозрачное, бездонное синее небо. Как могут все эти созданные человеческим умом вещи заменить первозданную, нетронутую тленом дивную красу, так щемящую сердце и пробирающуюся в самые потаённые уголки души? Джон многое отдал бы за кусочек того зимнего неба, за возможность чувствовать его и быть ближе к нему. Ему и нечего было отдавать, всё материальное для него почти перестало существовать. Постоянными его спутниками стали теперь ожидание чуда и горечь невосполнимой утраты, неизлечимой временем. Страдания за мир переносились им как собственное горе, словно это горе растянулось во времени и происходит для него здесь и сейчас. И каждый день приближал что-то важное, светлое, Джон чувствовал приближение долгожданного исцеления для мира. Он не просто верил в чудо, он точно знал, что скоро оно произойдёт и мир преобразится. И отдавал все свои внутренние силы для скорейшего осуществления этого деяния. Исчезнут боль и страдание, старение материи, люди уверуют в любовь и станут ценить друг друга. Канут в лету и останутся только на бумаге человеческие пороки, долгие тысячелетия мучившие род людской. Мир навсегда преобразится и войдёт в новую стадию развития – Эру Любви.

Таковы были мысли Джона в то время, и он не был одинок в них. С ним были его верные друзья, полностью разделявшие его чаяния.

Как-то в начале декабря, когда наконец ударил первый настоящий морозец после продолжительной мягкой осени, Джон, Уолтер и Анна собрались у неё дома на втором этаже. Ярко пылал камин, звучала гитара, лились песни. Тётя Дженни рассказывала ребятам разные интересные истории. Больше всего их, конечно, занимало то, что её детские годы пришлись на так любимые ими шестидесятые.

– Помню один раз мы с подружками, – рассказывала она, – тайком пробрались на концерт битлов. Родители не пускали нас, мы были ещё малы по их меркам. Ну где-то в вашем возрасте или чуть старше. В то время каждый слышал или хотя бы знал про Битлз. Слышали их песни и мы, по радио, например. Но когда мы оказались на их концерте, и Джон с Полом выдали «Paperback Writer», со мной что-то случилось. Вокруг стоял дикий визг и шум, все орали не помня себя, особенно девчонки. А я застыла как вкопанная, я просто остолбенела. Мне показалось, что Джон смотрел на меня, когда он пел и играл на сцене. Я даже на какое-то время перестала слышать шум вокруг и всё смотрела на Джона, а слова и музыка словно проходили через самые потаённые уголки моего «я». Тут песня закончилась, возникла пауза, и произошло что-то невероятное. Хотя я стояла относительно далеко от сцены, я почувствовала, что Джон посмотрел мне в глаза и его голос сказал во мне: «Я знаю, как нелегка твоя ноша! Но я верю в тебя, Дженн! Мы победим!»

– Это неспроста, всё так и есть, тётя Дженни, – тихо произнёс Уолтер.

– Я так и знал, – медленно проговорил Джон и на глазах его выступили слёзы. – Дело Джона живёт в наших сердцах. Пусть же никогда не померкнет этот огонь, что движет вселенными!

Повисла тишина, слышно было лишь завывание вьюги за окном и потрескивание камина, скудно освещавшего полные решимости бороться до конца лица людей. Анна, до этого молча слушавшая рассказ мамы, поднялась и громко, с достоинством произнесла:

– Отныне мы будем именоваться «Последним Союзом Духа»… ибо тот, кто наделён даром предвидения, знает, что мир близится к концу. Поэтому мы дерзновенно предпринимаем последнюю, отчаянную попытку возрождения Духа!

Поднялся и Уолтер:

– Да будет так!

Все кто находились за круглым столом, медленно встали, и взглянув друг на друга, протянули руки скрепить этот союз. В этом момент, совершенно неожиданно послышался чей-то голос с лестницы, ведущей с первого этажа в зал Анны:

– Мир Дому светлой Лютиэн Тинувиэль, пусть вечно сияют эти чертоги! – и на входе в зал неожиданно для всех появился дядя Чарльз. – Я спешил специально для того, чтобы скрепить Союз с вами! И все они соединили свои руки воедино, а Анна произнесла над этим «Да пребудут с нами Силы!»

– Папа, как ты здесь оказался? – первым опомнился Уолтер.

– Всё по порядку, сынок. Вы же угостите чаем уставшего путника, так спешившего и боявшегося опоздать к заключению Союза? – дядя Чарльз улыбнулся.

– Дядя Чарльз, вы знали о том, что готовится? – спросил удивлённый Джон и перевёл взгляд на женщин, надеясь хоть что-то прочитать по их лицам. Но тётя Дженни в этот момент стояла с опущенной вниз головой, густые пряди волос оттеняли её прекрасное лицо. Лицо же Анны-Тинувиэль оставалось непроницаемым. Она сказала:

– Законы эльфийского гостеприимства подсказывают мне, что нетактично так сразу наваливаться с вопросами на усталого и голодного путника. – Джон с Уолтером переглянулись. – Дядя Чарльз, присаживайтесь к нашему круглому столу, будьте как дома, берите угощения, пусть дух ваш найдёт здесь отдых.

Дядя Чарльз слегка поклонился дамам, присел за дубовый стол и принялся за угощения.

– Я заглянул в Зеркало Галадриэли24, и узрел там, что вы собрались на Белый Совет25, и поспешил сюда! – сказал он.

Тётя Дженни подняла голову, улыбнулась, и отбросив прядь волос назад, произнесла:

– Не всякая тайна остаётся в тени, покуда стоит этот мир. Во всяком случае, между участниками Союза никаких тайн быть не может! – в этот момент все в ожидании воззрились на неё. – Чарльз, конечно, не случайно оказался здесь в этот торжественный момент, мы с дочерью моей Лютиэн предвидели это задолго до сегодняшнего дня. – Она улыбнулась. – Я хочу сказать, что некоторые из вас ещё не всё знают, хотя другие прекрасно осведомлены. – Она посмотрела на Анну, та ответила мимолётным подмигиванием. – Я и дядя Чарльз давно уже дружим, и, признаемся вам, общаемся мы не только телепатически – через Палантиры26. Просто не хотели раньше времени посвящать вас во все тонкости.

– И ты всё это знала, и ничего не сказала мне? – удивлённо спросил Уолтер у Анны?

– Всему своё время, милый Берен, и вот, как видишь это время пришло, теперь и ты знаешь, – отвечала она.

– Ай да отец! Я рад за вас, рад, что ты с нами. Я давно думал, что тебе всё это близко, просто ты как-то не очень распространялся на эти темы со мной.

– Вы вот всё воспеваете свою встречу в Лориэне, – обратился дядя Чарльз к своему сыну и Анне, – а между тем, наша встреча с Дженни тоже произошла при весьма романтических обстоятельствах.

– Расскажи же нам, дядя Чарльз.

– Однажды я испытал странное чувство. Мой обычный будничный покой был нарушен, но не внешними факторами, а чем-то изнутри. Словно забрезжил призывно маяк далеко за бескрайними туманными водными гладями, меня объял нежный шелест волн, и в сердце тихонько закралось желание идти туда, откуда из неведомой дали пробивался слабый лучик маяка. И вот, сам не ведая того, я вышел из дому и шёл лишь на этот зов, позабыв про время и пространство, не чувствуя проливного дождя на улице; я брёл меж безликих прохожих и одинаковых зданий, и видел перед собой лишь тот луч. Долго ли продолжались мои одинокие скитания, я не могу теперь воспроизвести в памяти. Наконец, я почувствовал себя входящим в подъезд какого-то старинного здания, каких немного сейчас осталось в нашем городе, белые колонны и балюстрады с балясинами, парчовые ковры и канделябры окружали меня. Ощущение маяка было очень сильным во мне в тот момент, я знал, что он где-то рядом. По стенам тянулись ряды удивительных картин, отображающих самые прекрасные и величественные видения, когда-либо посещавшие меня. Но ни у одной из картин я не остановился: я знал, что сделаю это позже, ибо я искал одну, ту, что предназначена мне. И вот весь мой взор заслонила и полностью захватила огромная картина – бескрайняя иссиня-бирюзовая водная гладь и далёкий парусник на горизонте. Мне показалось, что от него исходит неземной свет. Я стоял и вглядывался в этот корабль-мираж на грани горизонта, казавшийся крохотной точкой. И я почувствовал, что приближаюсь к нему; вот я уже различил, что свет исходил не прямо из него, а из-за него, и взглянув сквозь белоснежные паруса, взгляд мой пересёк корпус корабля и нос в форме лебединой шеи с клювом; я потянулся за лучом дальше, постепенно поворачивая голову, миновал рамку этого мира-картины и увидел… Я узрел источник того дивного света – то были глаза Арталиэн Анориме, стоявшей рядом. И эти глаза сказали мне: