Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

class="p1">«Золотой век» избавлен от противоречий и различий, порождаемых деятельностью и порождающих ее. Нет неравенства – благодаря отсутствию цивилизации; но и цивилизация невозможна именно потому, что непременно предполагает и растет из неудовлетворенных стремлений, из выравнивания неравенств. Где же причина и где следствие? – они заключены друг в друге, и потому их нет, как нет начала и конца в круге. Люди тогда оставались равны, ибо никто не испытывал честолюбия (ambizion), – и наоборот. Были счастливы, ибо не чувствовали желаний (appetito), – и наоборот. Любили безоблачно – без страсти, ревности и надежды. Хотели того, что есть, а чего нет, того и не хотели. Ум удовлетворялся познанием Бога в той мере, в какой человеку дано его познать. «В тот век не находилось, чему удивляться».

Такова Аркадия «естественной» жизни. Мы знаем, что гуманисты дорожили культурой, а не первозданным естеством, искусственностью, а не невозделанностью. Поэтому в ренессансных пасторалях, начиная с Боккаччо, можно наблюдать изящных и тонко чувствующих пастухов и пастушек, «естественность» которых есть прежде всего обозначение беззаботности и свободы, синоним otium'a. Это цивилизация, избавленная от вражды, пороков и страданий, это поэтическая идиллия, т. е. первобытность, гармонизованная и смягченная в орфическом духе[470]. Но стоило только уточнить и додумать условия такого первоначального существования, стоило Лоренцо Великолепному последовательно вообразить торжество абсолюта, страну вечности – и эта страна парадоксальным образом предстала вместе с тем как страна релятивности.

Ибо в идеальной точечности счастливого «золотого века» недостает хотя бы возможности движения, нет опоры для сопоставления, нет меры, все уравнено, все совпадает и поэтому все частично и относительно. Часть божества, часть человека, часть истины, часть счастья… Божество в своей полноте недоступно смертному разуму, человек лишен культуры и своих специфических определений, истина ограничена тем, что лежит на поверхности, счастье же состоит из тысячи «нет», оно – сплошное отсутствие чего-то, словно Бог в отрицательной теологии. Только ценой негативности, бессодержательности, замкнутости на себя удается логически достроить Сатурнов век, жизнь которого в оцепенении довлеет себе.

Что же это за торжество абсолюта, оборачивающееся его поражением? Абсолют необходимо сопряжен с ощущением недостаточности и несовершенства любого наличного бытия и с постоянным устремлением за горизонт. Понятно, что абсолют есть необъятность. Но он также точечность, ибо замкнут на себя, самодостаточен. Точка и бесконечность в нем совпадают. Абсолют требует беспредельного движения к нему, этому учили флорентийские неоплатоники, идеи которых разделял Лоренцо Медичи. Изображенный им «золотой век», удовлетворявшийся «той истиной, которая соответствует его силам», заведомо неполон и представляет одну сторону абсолюта. «Золотой век» структурно предполагает некую уравновешивающую его оппозицию.

Такая оппозиция действительно возникает в рассуждениях Лоренцо – все описание «золотого века», оказывается, было сделано в расчете на последующее описание ренессансной современности, века самого Лоренцо![471] При сопоставлении с «золотым веком» современность по традиции осуждена. Не следует забывать, однако, что Фичино, наставник Лоренцо, объявил «золотым веком» именно современность. Станца Лоренцо написана в пору наибольшей уверенности ренессансной культуры в себе. Вряд ли Лоренцо был способен отречься от собственного времени и всерьез противопоставить ему радостную первобытность[472]. Столь прямолинейное и буквальное прочтение стихов Лоренцо, конечно, никуда не годится. Между прочим, весь обстоятельный рассказ о «золотом веке» вставлен в петраркистское обрамление, переплетен с любовной лирикой: пусть наша любовь будет вечной, а мы не стареем, пусть мы вернемся в «то нежное место, в земной рай (basso paradise), где „текут реки из нектара и молока“», пусть вновь наступит золотой век – для чего? – чтобы любоваться красотой любимой донны… Философско-исторические рассуждения даны в связи с поэтической антиномией счастливого любовного забытья и неутолимой жизненной тревоги.

Лоренцо использовал топику для создания системы оппозиций, играя их столкновением и относясь серьезно к своей игре. Лоренцо изобразил первобытную идиллию так, что – вряд ли вполне сознательно – превратил идеал в то, чем Ренессанс не только не был, но и не хотел в прямом смысле быть. В его восхвалениях «золотого века» искренняя увлеченность отдает снижающей иронией[473], а в горестных осуждениях современности слышится возвышающая и героическая нота. Что такое осуждаемые поэтом свойства его современников – «безумное стремление провидеть будущее (il folle antiveder)», «горделивое желание… подчинить один за другим элементы (il fer disio… di superar l'un l'altro gli elementi)»? Это астрология и «натуральная магия», человеческое стремление овладеть макрокосмом. Прометей, как известно, для Ренессанса – именно маг, и упоминание его имени в связи с оценкой современной Лоренцо эпохи весьма многозначительно. Противопоставление, на котором Лоренцо построил свою станцу – противопоставление идиллии и магии, «природы» и «искусства», – весьма относительно. Чем сильнее разводятся и сталкиваются два «века», два образа бытия, тем неизбежней становится их взаимодополнительность. Ренессансная мысль действительно старалась снять противоречие идиллии и магии – Пан и особенно Орфей воплощали их единство. Улыбчиво-легкий, изящный тон и лирический повод описания сглаживает внешне-эмоциональные различия «плюса» и «минуса», с которыми представлены век нынешний и век минувший. Существенны не оценки, которые столь же традиционны, как и риторические образы, к которым они прикреплены, а общий стиль мышления, объективизированный в единстве оппозиций.

Итак: «Высокомерие нашего суетного и грешного интеллекта не должно возноситься слишком высоко и доискиваться с таким бесполезным старанием причин, которые скрывает от нас природа. Сегодня ведь смертный талант исходит из существования какого-то скрытого блага, к которому он стремится. Низкое побуждение движет человеческой страстью, и нигде ей нет остановки. Оттого [люди] гневаются и скорбят, ибо ум слишком ослеплен, предполагая с уверенностью это [скрытое благо]; и не достигая его, терзается малостью и видит, что не видит; требует или [полной] слепоты, или совершенного видения»[474].

Весь максимализм Высокого Возрождения в последних словах, в этом «все или ничего», – они ведут к «пещере» Леонардо, к его «желанию увидеть, не было ли чудесной какой вещи там в глубине», к микеланджеловскому «сознанию конца мира или великому восторгу», к титаническим усилиям и мукам, которые распирали изваянные Буонарроти торсы. Если расположить столбиком лексемы приведенного отрывка, было бы легко выстроить параллельный ряд из противоположных слов и значений, составивших выше описание «золотого века». В «золотом веке» во всем торжествовали точечность, автаркия, замкнутость на себя, неподвижность; здесь же – бесконечность, непрестанный выход за собственные пределы («Nè trova ove fermarlo»), открытость, движение, устремление к «più alto ascendere» и «'l veder perfetto». Там – совпадение видимости с истиной; здесь же природа «скрывает» (nasconde), благо – «тайное» (occulto), его нужно «доискиваться» (ricercar), к нему нужно «стремиться» (aspirar); и человек «видит, что не видит»! Там – совпадение идеального и реального; здесь –