Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

К сожалению, историки часто защищают Макьявелли на том же уровне мышления, на котором он подвергается нападкам[478]. Говорят, что Макьявелли был реалистом в политике, исходил из практики, а не из книжных схем. Ссылаются на его «трезвость», «научность» и прочее, т. е. переносят на писателя XVI в. привычные для нас представления без критической рефлексии. Я ограничусь разбором правомочности некоторых таких экстраполяций. В переписке с флорентийским послом при римской курии Франческо Веттори в апреле – октябре 1513 г. – накануне сочинения «Государя» – Макьявелли увлеченно и подробно обсуждал возможные последствия неожиданного перемирия между Испанией и Францией и условия, при которых можно было добиться выгод для Италии. В противовес соображениям Веттори он выдвинул собственный план и разбирал все преимущества и уязвимые стороны «вашего мира» и «моего мира»: «вы не хотите, чтобы этот бедолага французский король снова вступил бы в Ломбардию, а я этого хотел бы», «я предвижу в этом случае большие трудности с Англией», «я не хочу, чтобы Испания и папа объявляли войну», «если бы я был на месте папы…», «но если бы мир заключили на описанных мною условиях» и т. д. и т. п. Бывший чиновник флорентийской республики мысленно двигает армиями, ведет переговоры великих держав, оценивает расстановку сил и делает вместо королей ходы на европейской доске. Это могло бы показаться довольно забавным, если бы мы теперь не знали, что послания к Веттори принадлежит самому крупному политику XVI в. Об истинном масштабе Макьявелли, однако, не догадывались даже те несколько друзей, которые высоко ценили его опыт и едкий ум.

Возглавляя «вторую канцелярию» и составляя бумаги при Совете десяти, разъезжая по военно-административным делам и выполняя дипломатические поручения правителей Флоренции, сам Макьявелли никогда не принадлежал к числу тех, кто определял флорентийскую политику; значение должности, которую он занимал в течение почти пятнадцати лет, часто преувеличивают: но все же все эти годы он был в гуще новостей и событий, проявляя невероятную энергию и имея возможность как-то влиять на людей, вроде гонфалоньера Пьеро Содерини, от которых действительно зависело многое. После реставрации Медичи в 1512 г. Макьявелли оказался в ссылке, был приговорен к полной бездеятельности. Но его мозг профессионального политика – человека впервые тогда появившегося склада – не мог перестать работать. Он задыхался без повседневной информации, на основании которой можно было бы по-прежнему проникать в чужие замыслы, рассуждать, предвидеть. «Господин посол, я пишу Вам, скорее идя навстречу Вашим пожеланиям, чем потому, что действительно знаю, о чем говорю. Поэтому прошу Вас в ближайшем же письме сообщить мне, как поживает этот мир и что в нем творится, на что в нем надеются и чего боятся, – если Вам угодно, чтобы в столь важных материях я мог бы служить Вам надежной опорой…»[479]

Если мы не учтем этой психологической доминанты, если не поймем этой жажды практической деятельности, всей противоестественности и муки для Макьявелли оставаться частным лицом, мы не поймем и его сочинений, тоже, между прочим, оставшихся не напечатанными, не расслышанными при жизни. Они были продолжением и заменой участия в государственных заботах. «Государь» написан в первый год ссылки сорокачетырехлетним человеком. «Будь это сочинение прочитано (Джулиано Медичи, новым правителем Флоренции. – Л. Б.), стало бы видно, что я не провел за картами и не проспал те пятнадцать лет, что занимался государственными делами; каждому следовало бы дорожить услугами того, кто полон опыта…» (Из письма к Ф. Веттори 10 декабря 1513 г.). До ссылки Макьявелли мало что сочинял, если не считать многих тысяч дипломатических писем, а также нескольких отчетов и памятных записок, вроде «Пояснения о мерах, принятых флорентийской республикой по замирению Пистойи» или «Описания способа, посредством которого герцог Валентине убил Вителлоццо Вителли». Писателем его понудило стать изгнание. В прологе к «Мандрагоре», лучшей комедии Итальянского Возрождения, Макьявелли прямо объяснял ее создание тем, что автору «больше некуда было деться, так как ему помешали проявить в иных деяниях иную доблесть». Нечто сходное он мог бы сказать даже о своем основном теоретическом трактате «Рассуждения на первую декаду Тита Ливия» или об «Истории Флоренции». Флорентийская администрация потеряла самого способного сотрудника за всю историю, зато человечество приобрело великого мыслителя. Может быть, никто не помнил бы сейчас имени Макьявелли, если бы не интриги прелата Ардингелли, очернившего его в глазах Медичи и способствовавшего продлению ссылки.

В том же знаменитом письме к Ф. Веттори от 10 декабря 1513 г. мы читаем: «…мой мозг покрывается плесенью, и я даю разгуляться коварству своей судьбы, я даже доволен, что она так топчет меня, потому что хочу посмотреть, не станет ли ей стыдно». Сильные, драматические слова! Но спустя страницу следует простое замечание, которое производит, может быть, еще более сильное впечатление: «Я не в состоянии долго оставаться в этом положении (lungo tempo non posso star cosi)». Ведь нам известно то, что не могло быть известно Макьявелли, когда он писал Веттори: это положение продлится еще четырнадцать лет. До самой его смерти.

Почему Макьявелли не уехал из Сан-Кашано, где его никто не стерег, не предложил свои услуги где-нибудь подальше от Флоренции? Пожалуй, наиболее убедительный ответ на это дает последняя глава «Государя» с ее патриотической страстью и болью. Макьявелли не мог бы стать, наподобие Пьетро Аретино, кондотьером пера. Он не мыслит себя вне Флоренции. При всей поглощенности «государственным ремеслом», его правилами и секретами, его интерес не был чисто техническим.

Отстаивая свои идеи, он «верил, что это пойдет на пользу Италии, а это мне всегда было дороже всего, потому что я человек спокойный, занят своими удовольствиями и причудами, но среди прочих удовольствий это наибольшее: видеть наш город благополучным. Я люблю вообще всех его людей, его законы, обыкновения, стены, дома, улицы, церкви и сельскую округу, и нет для меня ничего более огорчительного, чем думать о том, что этот город терпит лишения, и все, о чем я помянул, на пути к гибели». Это, конечно, стиль не Макьявелли, я привел выдержку из письма к нему Франческо Веттори, но под сутью поставил бы подпись и санкашанский изгнанник. Только «человеком спокойным» его не назовешь. Макьявеллиевский патриотизм, замешанный на той же традиционной коммунальной закваске, был, однако, куда менее провинциален, а главное – сложней и трагичней. Его масштаб, его отношения с согражданами требуют сопоставления уже не с Веттори, а с Данте. И выражал Макьявелли свои чувства обычно иначе, насмешливо и горько, с истинно флорентийским и вместе с тем ему одному свойственным острословием. Письмо к Ф. Гвиччардини от 17 мая