Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

фортуна устроила так, что я ничего не смыслю ни в шелкодельческом ремесле, ни в ремесле сукнодельческом, ни в прибылях, ни в убытках, и мне годится рассуждать только о государстве; нужно, чтобы я или рассуждал об этом или решился вовсе замолчать». Эти два сплетающихся и спорящих голоса – недоверия к истории и потребности безотлагательно приступить к делу, «ремесла» и «воздушных замков», отчаяния и надежды – легко расслышать в тексте «Государя». Понятно, что политик (но также, пусть менее очевидно, и всякий действующий человек) не может строить расчеты на желаемом, а не действительном, и не может остаться при действительном, в обоих случаях он перестанет быть настоящим политиком; а всякая попытка совместить эти вещи – как свернувшийся еж: иглы парадоксов торчат во все стороны. Это объяснение, однако, слишком элементарно, ему недостает историзма. Несколько поколений исследователей стараются взять в толк, как мог этот беспощадно трезвый аналитик уверять, что итальянцы, которых «тошнит от варварского господства», все готовы объединиться вокруг «нового государя», лишь бы он поднял знамя. Как мог этот автор, холодно говорящий дело, пренебрегая всякими там сантиментами и красотами, прибегнуть к пламенной риторике? Положим, выдумка о бесстрастии Макьявелли давно опровергнута. Но политические иллюзии, неосуществимые прожекты – у Макьявелли?!

Начнем с того, что, хотя интересы Макьявелли целиком лежат в сфере практики, у него голова теоретика. Переписка с Веттори, заполненная подробнейшими выкладками по поводу текущих политических дел, служит вместе с тем опытным полем, на котором выращиваются и проходят проверку умозрительные формулы «Государя». Разгадать характер Фердинанда Католика можно было, лишь разгадав природу людей и мировую историю (и тут подход Макьявелли особенно обнаруживает разницу в уровне двух близких по духу корреспондентов: тонкого и даровитого – и гениального). Все, что было предварительно сказано выше о писательском творчестве Макьявелли как вынужденной замене и продолжении практической деятельности, следовательно, не совсем верно, потому что флорентийского секретаря более всего занимал в событиях их общий смысл. Все, разумеется, совмещалось в политике Макьявелли: участие в событиях, остраненная наблюдательность, рефлексия. Но совмещение осуществлялось с неявными противоречиями. Опыт и потребности действия, включаясь в структуру теории, вносили в нее напряжение. Уже не «практика» спорила в голове Макьявелли с «теорией», а теория спорила сама с собой. Лишь с первого взгляда мысль Макьявелли кажется графически сухой и упорядоченной, как флорентийская живопись. Затем вы замечаете в ней нечто трудноуловимое, леонардовское «сфумато», загадочность.

Макьявелли прилагал к современности и античности одну мерку, потому что, как уже было сказано, всякая история для него состояла в проявлениях человеческой природы. Никаких иных – провиденциальных, метафизических или отчужденно-вещных – перводвигателей истории Макьявелли уже не желал знать (или еще не знал). Поэтому, даже когда он пытался, перетолковывая Полибия и Аристотеля, наметить какую-то естественную логику в смене форм правления, в подъемах и спадах истории или относил ее неустанные колебания к непредсказуемой стихийности, в основе того и другого все равно лежали человеческие мотивы и действия. Законы истории, если это выражение применимо в данном случае, предстают как набор этических максим. «Теория» Макьявелли оказывается так же мало похожа на теорию в привычном для нас смысле, как и «опыт» – на опыт.

Но у всех народов и людей во все времена «одни и те же страсти и желания» (I, 39). Поэтому правила игры не меняются: «Мир всегда был тем же самым, и в нем было столько же хорошего, сколько и дурного» (II, Proemio). Натурализм макьявеллиевской политической философии с необходимостью приводит к идее «подражания» примерам далеких и нынешних времен; «государь должен читать истории и в них взвешивать поступки выдающихся людей, рассматривать, как они руководили военными действиями, исследовать их победы и поражения, чтобы иметь возможность подражать первым и избегать вторых» (XIV; курсив мой. – Л. Б.). Четкий логический пунктир энергетических глаголов («leggere», «considerare», «vedere», «esaminare», «imitate» и «figure»!) выглядит очень по-макьявеллиевски. Но заимствованное у античности и специфически перетолкованное понятие «подражания» Макьявелли разделяет со всем ренессансным гуманизмом.

Это понятие – одно из ключевых, и, казалось бы, оно должно было противоречить суверенной творческой воле Возрождения. Но вот Макьявелли 17 мая 1526 г. пишет к Франческо Гвиччардини: «Не доверяйтесь больше выжиданию, не полагайтесь на фортуну и время, потому что со временем не происходит всегда одно и то же, и фортуна не всегда одна и та же». Каждое время схоже с древностью «на собственный лад» (II, 43: курсив мой. – Л. Б.). Значит, история повторяется и не повторяется? Макьявелли, однако, по-своему последователен. Дело в том, что человеческая природа, как и всякая природа, разнообразна. Уже поэтому «невозможно ни точно следовать по чужим стопам, ни достичь доблести того, кому ты подражаешь» (VI). Подражание и не должно быть буквальным, полным, хотя нормативный пример необходим для правильной ориентации: так опытные стрелки, чтобы поразить далекую цель, берут более высокий прицел. Не менее разнообразны и сочетания обстоятельств – то, что Макьявелли называет «качествами времени» («la qualità de 'tempi» – XXIV).

Неизменная суть предстает как «разнообразие случаев» («varietà degli accidenti» – I, Proemio). Человеческая природа дает о себе знать по-разному в разных местах и в разные времена. В рамке ее всеобщности непрерывно варьируется богатый красками мир истории. Всеобщность, нормативность придают истории единство и постоянство, без чего она утратила бы поучительность. Но главный ренессансный интерес перемещается на содержимое рамки. Макьявелли любое конкретное событие схематически возводит к некоему общему правилу человеческой природы и истории, но это правило бытийствует не как собственно всеобщая сила, не над историей или до истории, а как сама эта пестрая история, как ее «разнообразие», короче говоря, как «пример», казус. «Разнообразие» приводит к тому, что норма всякий раз словно бы рождается заново, и у каждой современности «собственная встреча» с античностью. Поэтому распознать в казусе норму нелегко. Но в этом-то и состоит ремесло политика.

Между схематизацией «примеров» и оживанием в них схем возникает некоторая внутренняя объемность и движение макьявеллиевской мысли. Случайность, изменчивость, разнообразие сами становятся важнейшей природной нормой. Соотношение переворачивается: теоретические наблюдения над «разумными основаниями» вновь и вновь свертываются в казусе. Общее совпадает с «разнообразием случаев». Перед нами ренессансный историзм, непохожий на наш, но сильно отличающийся и от средневекового стояния истории, от тождественной себе сакральной сути, для которой индивидуальное и конкретное – лишь завеса. История у Макьявелли отнюдь не развивается, но и не пребывает в предначертанности Божьей, она выглядит не как текущая откуда-то и куда-то река, а как волнуемое ветрами и течениями всегда то же и всегда разное море.

Поскольку главная соль макьявеллиевского теоретизирования – в обдумывании