Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Великий Де Санктис утверждал, что Макьявелли «придал политике сугубо рациональную форму», характеризовал «макьявеллизм как науку и как метод» и, кажется, впервые связал через понятие «позитивного изучения» имена Макьявелли и Галилея[481]. Л. Ольшки написал работу «Макьявелли – ученый». Эрнст Кассирер в 1944 г. заявил, что Макьявелли «анализирует политическое движение в том же духе, что и Галилей движение физическое». Это очень сильно сказано. К этим замечаниям присоединяется и такой серьезный современный итальянский исследователь, как Луиджи Фирпо, и, справедливо сближая Макьявелли с его «духовными собратьями» – Брунеллески, Сангалло, Леонардо да Винчи, – приписывает всем этим людям «систематическое исследование, последовательное рассуждение, строгий метод»[482].
До рождения современной науки и впрямь рукой подать. До первых провозвестников «строгого метода» – Галилея и Декарта – остается всего столетие. Ретроспективная, генетическая связь их с Макьявелли, как и с Леонардо, вне сомнений. Все же между началом XVI и началом XVII в. лежит существенная историческая цезура, речь идет о двух разных, пусть и преемственных, типах культуры; так что, если пользоваться «строгим методом», то «научность» Макьявелли во многом метафора. Ее буквальное толкование отдает анахронизмом.
Мы уже видели, что Макьявелли понимает под «действительной правдой вещей»: это природа и «подражание», вечные страсти людей и перемены фортуны, доблестные мужи древности и воспринятый сквозь Тита Ливия «герцог Валентино», этот «мудрый государь» – и еще более мудрый и доблестный государь, которому удалось бы свершить подвиг, равный свершениям Кира, Тезея и Моисея. «Действительность» Макьявелли пронизана напряжением между идеальным и действительным, нормой и казусом. Напряжение реализуется и снимается в «героической» личности. А логика Макьявелли – это просвечивающие в действительности «разумные основания», ренессансные ragione, коих доискивались гуманисты и живописцы, это именно тот образ логики, который стоял перед глазами Макьявелли, а не, скажем, Галилея. «Воображаемая» же и, как мы теперь сказали бы, утопичная трактовка, которую он предлагает отбросить, – суть построения, основанные не на «опыте» и не на «разумности», т. е. противоречащие культурным идеализациям «Государя». 31 января 1515 г. Макьявелли писал другу Веттори: «Кто увидел бы наши письма, почтенный кум, и увидел бы их разнообразие, очень удивился бы, потому что ему сначала показалось бы, что мы люди серьезные, целиком обращенные к великим вещам, и что в груди у нас не сыскать никакого помышления, которое не заключало бы в себе честь и величие. Однако затем, когда он перевернет страницу, ему покажется, что мы – те же самые люди – легковесны, распутны и обращены к вещам суетным. Если кому-либо такой способ вести себя и сдается постыдным, то мне он кажется похвальным, потому что мы подражаем природе, которая разнообразна (e varia), а кто подражает ей, не заслуживает упрека». Каждый, кто знаком с письмами и стилем жизни итальянских гуманистов XV в., легко узнает и в этом и в других письмах Макьявелли (например, о беседах с «античными людьми» после перебранки за картами с мужичьем), при всем отпечатке его индивидуальности, традиционные клише семантической оппозиции «высокого» и «низкого». Но гуманисты неизменно гармонизовали «верх» и «низ», сублимацию и повседневность, хотя и различали их: они жили в единой, еще не расколовшейся реальности. У Макьявелли же гуманистические оппозиции приобретают предельно трудный характер, тут он начинает разрушать гуманизм Возрождения, делая шаг к превращению этого типа сознания в проблему для него самого. Возрождение вступает в кризис. Скоро Микеланджело создаст «Страшный суд» и позднюю свою перенапряженную пластику.
Итальянский литературовед Д. Барбери-Скуаротти подверг текст «Государя» разбору не на уровне его идей, а на уровне стилистики-синтаксиса, лексики, ритмики, всех способов языкового выражения и их семантики[483]. Такое логико-лингвистическое исследование позволило осветить подпочвенную структуру макьявеллиевского мышления, гораздо более устойчивую и однородную, чем те или иные осознанные идейные установки. Барбери-Скуаротти доказал, что Макьявелли всегда исходит из идеальных моделей, а не просто описывает факты. Его язык или энергично возвышает или не менее резко снижает реальность, контрастно окрашивая оба ее пласта. Один пласт – воля и доблесть героя, действующего в истории и стремящегося осуществить в ней предусмотрительный и смелый замысел (il concetto). Другой пласт – жизненная эмпирия, в которой хозяйничает фортуна. У Макьявелли, таким образом, «отношение к вещам проблематизируется» и превращается в постоянное борение разума со стихийным и косным человеческим материалом истории. Это противоборство – по происхождению классически-гуманистическое – приобретает у Макьявелли заостренный характер, на него падает пессимистическая тень. Поэтому Барбери-Скуаротти усматривает в сочинениях Макьявелли – даже в «Мандрагоре»! – трагическую внутреннюю форму.
Я думаю, он совершенно прав. Можно было бы развить такое соображение: борение идеализованного духа с косными обстоятельствами позволяет сопоставить Макьявелли с Микеланджело. Скульптор прозревает в инертной материи некую идею – «кончетто» – и пробивается к ней сквозь камень, обращается с камнем так же, как у Макьявелли политик – с историей, с фортуной, любящей, подобно женщине, твердую руку. «Героическая» эстетика, «эстетика трудного» у Микеланджело (формулировка В. Бинни) – и «героическая» политика у Макьявелли. Кое-кого это сравнение, может быть, озадачит или покоробит: действительно, эти два человека, художник и политический писатель, во многих отношениях были антиподами. Но оба принадлежали к одному типу культуры. Автор «Государя» вообще гораздо ближе к возвышенной и монументальной пластике Высокого Возрождения, чем это часто полагают, истолковывая на модернизированный лад трезвость и проницательность флорентийского секретаря, проведшего молодость во Флоренции Лоренцо Великолепного – как и Микеланджело, как и Леонардо.
Но пора, наконец, коснуться со всей откровенностью того, что делает положение Макьявелли в пантеоне мировой культуры ни с чем и ни с кем не сопоставимым. Я не знаю писателя его масштаба, который имел бы спустя 450 лет после кончины такую мрачную репутацию в глазах многих добрых людей – большей частью, правда, его не читавших. Десятки миллионов знают его имя только потому, что слышали о «макьявеллизме», т. е. оправдании в политике самого черного коварства, насилия и лицемерия. «Макьявелли? Тот, который сказал, что цель оправдывает средства?»
За этой фразой в истории стоит такое, что никто не вправе уклониться от ответа с просвещенным видом специалиста, считающего эту тему «ненаучной» и уверенного, что макьявеллиевский гений не нуждается в защите.
Но что отвечать? Можно пояснить, что набор расхожих представлений и оценок, выдаваемых за подлинные взгляды Макьявелли (и само понятие «макьявеллизм»), восходит к XVI в. и что врагами «макьявеллизма» тогда оказались прежде всего официальные и ретроградные идеологи всех
