Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

формула «обновления», выражавшаяся, как мы теперь сказали бы, в системе образных оппозиций, лишена позднейшей научной точности. Тем не менее это была не поэтическая метафора, а философско-историческая концепция. Ближайшим и внешним образом она касалась словесности и искусств, но У. Фергюсон, кажется, ошибается, заявляя, что «гуманистическое понятие Ренессанса было строго ограничено интеллектуальными и эстетическими формами культуры» и не имело в виду исторической эпохи в целом[492]. Напомним, что гуманистическое толкование «словесности» охватывало всю сферу человеческого духа и включало нравственную и гражданскую природу человека. Возрождение античности тесно соединяли с возрождением Италии, а Италия была для гуманистов не просто родной страной, а центром мира и цивилизации. Кола ди Риенцо заявил, что «римский народ восстает из долгого оцепенения», и восхищенный Петрарка назвал трибуна «нашим Брутом», «нашим Ромулом», «отцом римской свободы, римского мира, римского покоя», повторив в знаменитом послании к нему 33 раза слова «свобода», «освободитель», «свободный». Когда Салютати восклицал: «В нашем веке воспрянуло изучение словесности», – а в письме к римлянам утверждал, что «Италия, наконец, пробудилась», – в обоих случаях он говорил нечто сходное. Культуру и политику еще не противопоставляли друг другу, но видели в них единую суть человеческого общения. Вот почему гуманистическое «обновление» относилось не только к истории латинского языка или поэзии (тогда вообще не знали «отраслевых» историй). Оно было социально-культурным и эпохальным по смыслу и масштабу, оно вбирало в себя ход времен. По мере разветвления ренессансных веяний это понятие применялось к новым областям – к архитектуре, философии, музыке, естествознанию, географии, технике и т. д., но уже начальное значение, ограниченное по видимости рамками классической филологии и образованности, на деле как бы предполагало многообразные проявления культуры и жизни. Внешнее расширение «обновления» только подтверждало его исходный универсальный принцип.

Фразеологическое одеяние гуманистической идеи смены времен, все эти антитезы мрака и света, пленения и освобождения, риторические клише «обновления» и «возрождения» были давними, хорошо знакомыми, библейскими. Более того, на протяжении XIV–XVI вв. подобные выражения не утратили для слуха современников эсхатологического содержания (К. Бурдах был прав, указывая на это)[493]. Их продолжали употреблять не только в гуманистическом, но и в традиционно-иоахимистском, мистическом смысле, отождествляя с политико-религиозным преобразованием (reformatio). В критический момент итальянского Ренессанса оба смысла смешались причудливо и драматически.

Тем важней установить, что нового внес гуманизм в восприятие духа и ритма истории. По замечанию Э. Гарена, больше всего поражает «повсеместно распространенное тогда убеждение, что человечество находится в исключительном моменте своей истории» и что золотой век уже начался[494]. Миф о золотом веке переместился в настоящее! Из прорицания он превратился в констатацию. Чувство ожидания при этом не исчезло и не утратило напряженности. Пришли новые времена, потому-то и нужно было ожидать необыкновенных событий. Думающие итальянцы остро ощущали себя живущими в современности (modernitas). Людям не очень свойственно хвалить свой век и считать его лучшим из всех миновавших веков, обычно они считают, что раньше жилось лучше, или надеются, что лучше станет в будущем. Но гуманисты восторгались современностью и полагали, что наступила «полнота времен» (plenitudo temporum). Раньше это библейское выражение прилагали к веку Августа, когда родился Христос, или к грядущему царствию небесному. И вот Ренессанс применил его к себе.

Вторая особенность идеи «обновления» состояла в отсутствии сакральности. Уже по рассуждениям Петрарки получалось, что язычники были озарены светом, а с победой христианства солнце погасло. Филиппо Виллани в «Жизнеописаниях» переходил от Клавдиана прямо к Данте, не найдя в разделявших их девяти веках ничего заслуживающего упоминания. Это требовало объяснения. «После Клавдиана… из-за низости и алчности императоров поэзия почти совсем захирела, и то, что искусство упало в цене, было весьма усугублено отношением католической веры к поэтическим вымыслам как к вещи вреднейшей и суетнейшей. Поэзию, заброшенную без возделывания и украшения, величайший муж Данте Алигьери исторг из бездны мрака и воззвал к свету»[495]. Следовательно, Ф. Виллани преспокойно возложил основную вину за упадок культуры на католическую церковь или во всяком случае на ее варварское средневековое состояние. Сам критерий гуманистической трихотомии целиком исходил из судеб светской культуры и не содержал в себе ничего мистического.

Третья особенность исторического сознания эпохи Возрождения заключалась в замене провиденциализма принципом человеческой активности. Правда, человек должен считаться с Фортуной, но она, даруя ему счастье и несчастье, катит свой шар наугад. Макьявелли писал, что «судьба – женщина, и если хочешь владеть ею, надо ее бить и толкать. Известно, что таким людям она чаще дает победу над собою, чем тем, кто берется за дело холодно»[496]. Ренессансная Фортуна – это не высшая сверхразумная воля христиан, это не слепой и неотвратимый рок античности. Это неиссякающие сочетания и перемены обстоятельств, их предметная логика, неясная неизбежность стихии или просто случай. Фортуной можно умело воспользоваться, усиливая или смягчая ее действие, действуя благоразумно или отчаянно, укрощая ее, как итальянские корабельщики укрощали море.

Возрожденческая историография, от Бруни до Гвиччардини, по мере возрастания реалистичности и трезвости мотивировок, все более глубоко и тайно перекликалась с авантюрным и фантастическим духом новеллы и рыцарского романа. Ибо история в глазах гуманистов превратилась в увлекательную арену личной доблести и предприимчивости. Она оказалась борением со своевольной Фортуной, игрой интересов и страстей; считалось, что ее создают искусство и опыт государственных мужей, неистовство и непостоянство народной толпы, дерзость и властность тиранов. Все историографы Возрождения были политиками, они писали историю и делали ее, стараясь распознать правила игры. При всех различиях и важной эволюции их взглядов сохранялось – пока был жив Ренессанс – представление об истории как о процессе, имманентном человеческой деятельности.

В исторической литературе нередки бывают претензии к Леонардо Бруни, Флавио Бьондо, Помпонио Лето и другим по части их риторичности, искусственности, стилизации, длинных мотивирующих речей персонажей. Эти претензии – дань отчужденной предвзятости (прекрасное опровержение их можно найти у Гарена и Ульмана)[497]. Придуманные речи – испытанный прием античных историков, начиная с Фукидида. Его преимущество состояло в том, что он давал автору возможность выразить свою оценку фактов, поднявшись над их живописанием. Кроме того, персонификация истории отражала особое внимание к человеческим целям и намерениям, заменившим волю Провидения, к действенной роли личности. Что касается риторики, то гуманисты старались организовать критически отобранный материал и рационалистически подчинить изложение литературной форме и концепции. Хроники куда колоритней и богаче неподдельными подробностями, они ценней для нас как источники, в то время как гуманистические сочинения разочаровывают, подобно любым давно устаревшим историографическим трудам. Мы их именно так и воспринимаем. Недостатки хроник экзотичны и поэтому выглядят как