Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во всем этом были две новые философско-исторические идеи: провиденциальной поступательности и всемирности. История понималась христианством как нечто целокупное и завершенное, т. е. включающее и будущее. Именно в будущее перемещалась цель истории, и поэтому прошлое и настоящее только в будущем получали объяснение и оправдание. Так как спасение рода человеческого было предуготовано Иисусом, на долю самих людей выпадало преимущественно упование. Конечно, христианство отнюдь не пренебрегало активностью – в делах воинствующей церкви, в обращении язычников, благотворительности, искоренении ересей. Напомним также заповеди рыцарства, энергию крестовых походов, подвиг Жанны д'Арк. Вообще было бы глупо думать, что в средние века люди не умели или не любили действовать. Верно лишь то, что в господствовавшей системе ценностей всякая активность нуждалась в освящении или даже во внушении свыше и что превосходство благочестивого созерцания не вызывало сомнений. Христианство внесло в европейскую культуру мощное чувство времени – в его всемирном устремлении от первородного греха к неизбежному разрешению, счастливому для праведников, погибельному для грешников. Каждое поколение и каждый человек увидели себя на авансцене вселенской драмы. Но при этом разыгрывается готовый текст. Люди не столько участвуют в истории, сколько претерпевают ее. Смысл человеческой истории – вне ее, он сугубо трансцендентен.
Поэтому, хотя средневековое сознание сверху донизу наполнено напряженным переживанием истории, оно было чуждо историзму в нашем смысле слова. О. Мандельштам хорошо пишет о «стоянии времени» в «Божественной комедии», о том, что ее персонажи «жили в архаике, которую по всей окружности омывала современность». В Дантовом Лимбе, где поэты и мудрецы разных эпох коротали «бесслезную вечность» в спокойных беседах, торжествовал «синхронизм разорванных веками событий, имен и преданий». Библия «могла восприниматься тогдашними образованными людьми буквально как свежая газета»[487]. Напротив, во вновь случившемся прозревало повторение. Ибо сказано Екклесиастом: «Что есть ныне? то же, что было. Что было прежде? то же, что есть. Нет ничего нового под солнцем».
Разговор Данте с Одеризи построен в традиционном духе противоположения вечности и времени. Однако сквозь традицию вдруг проступают необычные черты. Монолог Одеризи задуман как обличение особой творческой гордыни, «великой жажды совершенства» (lo gran disio dell'eccelenza). Eccelenza означает здесь и «совершенство», и «превосходство над другими»: это честолюбие мастера. Данте разглядел – прежде всего в себе самом – настроение, возникшее, конечно, не вчера, но получившее у порога Возрождения неизвестные ранее стимулы и распространенность. «О тщетная слава человеческих усилий». До Данте это было говорено тысячекратно, но поэт весьма странно мотивирует ортодоксальный тезис.
Кисть Чимабуэ славилась одна,
А ныне Джотто чествуют без лести,
И живопись того затемнена.
За Гвидо новый Гвидо высшей чести
Достигнул в слове; может быть рожден
И тот, кто из гнезда спугнет их вместе.
За Чимабуэ – Джотто, за Гвиницелли и Кавальканти – он, Данте. Все выше взлетают живопись и поэзия. Хотя флорентиец смиренно соглашается с покаянными речами Одеризи, но зрелище этого взлета и собственная сопричастность к нему вызывают у Данте чувства, которые он уже не желает скрывать, вовсе не умея «сглаживать» в себе их «великий нарост»[488].
Главное же заключено в обобщении: «Сколь малый срок вершина зелена, когда на смену век идет не дикий». Итак, слава тем мимолетней, чем интенсивней цветение талантов. Ритм времени зависит от честолюбивых усилий. Каждое из них в отдельности «тщетно», зато они слагаются в непрерывное общее движение, пусть тоже не вечное. Эпохи можно различать по уровню культуры, а значит, по результатам человеческой деятельности. Времена наследуют друг другу по восходящей или нисходящей. Ныне время подъема, «на смену век идет не дикий».
Пожалуй, вычитывать все это в монологе Одеризи с полной определенностью – значит привносить в анализ чрезмерную ретроспекцию. Непривычные мысли, волнующие Данте, еще органично растворены в прежнем мироотношении. Было бы натяжкой оценивать их как осознанно ренессансные. Но нельзя и пренебречь ими – предвестиями скорого интеллектуального поворота. Спустя 30–40 лет Петрарка уже обдумал смену времен и первым утвердился в новом понимании истории, которое еще уверенней и подробней было высказано и развито Боккаччо, Салютати и всеми гуманистами XV в., став характерным признаком сознания людей эпохи Ренессанса. Этот признак заключается в том, что Возрождение само себя, радуясь, нарекло Возрождением.
Гуманисты, как известно, усмотрели в истории тройственное деление (трихотомию). Сначала греко-римская древность, время «солнца» и «света». Далее, к V в., время «готического варварства», «ночи» и «мрака», «погребения» или «пленения» поэзии, «изгнания» муз – его называли изредка «срединным временем» или «средним веком». Наконец, «новые времена», опять «солнце» и «свет», «освобождение», «возвращение из ссылки» или «воскрешение» словесности и искусств, «восстановление» (ressurectio, restauratio), «возрождение» (rinascentia), «обновление» (renovatio). Таким образом, символическое обозначение эпохи родилось сразу же вместе с нею в XIV в., было закреплено в XV и особенно в XVI в., не только в Италии, но и за ее пределами, затем превратилось в термин «Ренессанс» (в частности, во французском академическом словаре 1718 г.)[489].
Хронологическое начало новой эпохи было осознано ею с такой же ясностью. Уже Боккаччо видел это начало в Данте, Джотто; Салютати – в Данте, Альбертино Муссато, Петрарке; Филиппо Виллани – в Данте, Чимабуэ, Джотто. Родоначальником новой живописи Джотто считали также Ченнини и Гиберти. Отцом гуманизма все дружно признавали Петрарку[490].
Провозглашая «восстановление» античности, гуманисты показали, что преемственность истории не означает ее непрерывного, неуклонного, ровного течения. Они отвергли идею «передачи империи» (translatio imperii), излюбленную средневековьем. Петрарка потешался: «Если Римской империи нет в Риме, то где она?» Боккаччо в 1372 г. в письме к Якопо Пиццинга пояснял, что свет среди италиков угас не вполне лишь благодаря немногим слабым искрам, передававшимся из поколения в поколение, которые были разожжены «в наш век» усилиями благородных и могучих духом мужей[491]. Очень рано возникла мысль, что дело идет не о подражании древним, а о том, чтобы сравняться с ними и быть достойными их. Под «возвращением» разумелось не только возвращение к античности, но и к божественной природе. Однако античность понимали как прекраснейшее выражение и часть природы, так что в XV в. оба смысла «возвращения» слились, пока, как мы увидим дальше, не распространилось представление о превосходстве новых времен над древними.
Конечно, гуманистическая
