Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну вот, еще один посетитель – пожилой офицер в темно-зеленом мундире – размахивает какой-то бумагой. Как же его фамилия? Ах да, Хау, капитан 60-го егерского полка. Никто уже не знал, кто он по национальности, возможно, не знал этого даже сам Хау. 60-й егерский, с тех пор как утратил звание «королевского американского», стал свалкой для иностранцев на британской службе. Видимо, до французской революции Хау был придворным в каком-то из бесчисленных маленьких государств по французскую сторону Рейна. Его повелитель уже двадцать лет как в изгнании, а сам он эти двадцать лет исполняет различные поручения британского правительства.
– Пакет из министерства иностранных дел, сэр, – сказал Хау. – Одна из депеш помечена «срочная».
Хорнблауэр отвлекся от вопроса, кого назначить новым мировым судьей (взамен старого, сбежавшего на бонапартистскую территорию), и взял бумаги. Закончив читать, он поднял глаза на Хау:
– К нам отправляют принца.
– Которого, сэр? – оживился Хау.
– Герцога Ангулемского[48].
– Второй на очереди к престолу, – педантично отметил Хау. – Старший сын графа д’Артуа, брата Людовика. По матери происходит из Савойского дома. Женат на Марии Терезе, узнице Тампля[49], дочери короля-мученика Людовика Шестнадцатого. Хороший выбор. Ему должно быть сейчас лет сорок.
Хорнблауэр рассеянно подумал: зачем им принц? Иногда полезно иметь знаковую фигуру, но весь прежний горький опыт подсказывал: от герцога Ангулемского будет много дополнительных ненужных хлопот.
– При попутном ветре он будет здесь завтра, – продолжал Хау.
– Ветер попутный, – сказал Хорнблауэр, глянув через окно на флагшток, где бок о бок трепетали знамена Британии и Бурбонов.
– Его следует принять со всей торжественностью. – Хау, сам того не замечая, по очевидной ассоциации перешел на французский. – Бурбонский принц вступает на французскую землю впервые за двадцать лет. Встреча на набережной – должны присутствовать все представители власти. Королевский салют. Шествие к церкви, там молебен с пением «Te Deum», затем большой банкет в ратуше.
– Это все ваше дело, – сказал Хорнблауэр.
Зимние холода и не думали отступать. На гаврской набережной, где Хорнблауэр стоял в ожидании, когда фрегат с герцогом на борту отверпуют к причалу, дул пронизывающий норд-ост, от которого не спасал даже теплый плащ. Жалко было смотреть на матросов и солдат, выстроенных в шеренгу, на других матросов, которые расположились на реях военных кораблей в заливе. Сам он вышел из ратуши в последнюю минуту – когда посыльный известил, что герцог вот-вот сойдет на берег, – а городские чиновники мерзли тут уже долго. Хорнблауэру казалось, что он слышит, как стучат в унисон их зубы.
Он с профессиональным интересом следил, как верпуют фрегат; до набережной доносились щелканье брашпиля и крики офицеров. Корабль медленно подполз к пристани. На шкафут выбежали фалрепные и боцманматы, за ними показались офицеры в парадных мундирах. Выстроился караул морских пехотинцев. С корабля на берег перекинули сходни, и вышел сам герцог – высокий, прямой как палка, в гусарском мундире с голубой лентой через плечо. Боцманские дудки протяжно взвыли, морские пехотинцы взяли на караул, офицеры отдали честь.
– Выступите навстречу его высочеству, сэр, – подсказал Хау.
На сходнях, по которым шел герцог, была магическая срединная черта; миновав ее, он шагнул с британского корабля на землю Франции. Французский флаг на мачте пополз вниз. Дудки последний раз экстатически взвыли и умолкли. Оркестры заиграли туш, солдаты и моряки отсалютовали оружием по армейским и флотским уставам двух наций. Хорнблауэр механически проделал несколько шагов, прижал шляпу к груди и отвесил поклон, который сегодня утром мучительно разучивал под руководством Хау.
– Сэр Орацио, – благосклонно произнес герцог – за долгие годы в изгнании он так и не научился выговаривать трудную для француза букву «г», – затем огляделся. – Франция, прекрасная Франция.
Ничего безобразнее гаврской набережной при северо-восточном ветре Хорнблауэр вообразить не мог, но, быть может, герцог смотрел на нее другими глазами, да и вообще эти слова предназначались для вечности. Возможно, их заранее придумали для него сановники, которые теперь спускались по сходням вслед за его высочеством. Одного из них герцог представил как мсье (Хорнблауэр не разобрал имени)… камергера, а тот, в свою очередь, представил шталмейстера и военного секретаря.
Уголком глаза Хорнблауэр видел, что городские чиновники, которые при появлении герцога склонились в низком поклоне, теперь выпрямились, но по-прежнему держат шляпы у живота.
– Прошу вас, господа, покройте головы, – сказал герцог.
Чиновники с благодарностью спрятали седые головы и лысые макушки от зимнего ветра.
У герцога, судя по всему, тоже зуб на зуб не попадал. Хорнблауэр мельком глянул на Хау и Лебрена, которые с невозмутимой вежливостью протискивались к нему и герцогу, и внезапно решил сократить церемонию до минимума, выбросив всю сложную программу, подготовленную Лебреном и Хау. Что проку от бурбонского принца, если позволить ему умереть от воспаления легких. Разумеется, надо представить барона Мома (имя барона войдет в историю) и Буша как старшего флотского офицера – по одному человеку от каждой союзной нации. Буш искренне восхищается знатью и обожает особ королевской крови. В списке его выдающихся знакомцев, возглавляемом царем всея Руси, герцог займет почетное место.
Хорнблауэр знаком велел подвести коней; шталмейстер подскочил, чтобы подержать стремя, и герцог – прирожденный наездник, как все в их семействе, – легко запрыгнул в седло. Хорнблауэр взобрался на смирную лошадку, которую выбрал для себя. Остальные последовали их примеру; было заметно, как чиновникам мешают непривычные шпаги. До церкви Божьей Матери было не больше четверти мили, и Лебрен расстарался, чтобы каждый ярд дороги провозглашал верность Бурбонам: из каждого окна свешивалось белое знамя, перед западным входом в церковь стояла триумфальная арка в бурбонских лилиях. Однако приветственные крики замерзших горожан звучали довольно
