Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер

взгляд на Доббсе и Говарде – до того он смотрел как будто сквозь них. Браун уже тактично ускользнул, чтобы не мешать вышестоящим.

– Да? – спросил Хорнблауэр.

– Мы подумали, надо вам сообщить, сэр, – робко проговорил Доббс.

– Вы поступили правильно. – Хорнблауэр вновь закрылся газетой, потом на миг опустил ее и добавил: – Спасибо.

Из-за газеты он слышал, как два его штабных офицера вышли, тихонько притворив за собой дверь. Хорнблауэр мысленно поздравил себя; заключительное «спасибо» было мастерским штрихом, показавшим, что коммодор хоть и равнодушен к таким пустякам, как уничтожение осадной артиллерии неприятеля, всегда помнит о вежливости к подчиненным. И тут же ему сделалось стыдно: как можно упиваться таким мелочным триумфом! Острое презрение к себе накатило и схлынуло, осталась глухая тоска. Хорнблауэр отложил газету и, разглядывая пляшущие на пологе тени, внезапно почувствовал себя ужасно одиноким. Он хотел дружбы, а еще сильнее – обожания и человеческого тепла, всего того, чего лишен губернатор в этом промозглом враждебном городе. Он несет весь груз ответственности и ни с кем не может разделить свои чаяния и тревоги. И внезапно Хорнблауэр осознал, что начинает себя жалеть. Такого с ним прежде не случалось: постоянный самоанализ и пристальное внимание к собственным промахам удерживали от этой позорной слабости. В своем одиночестве он виноват сам – незачем было так высокомерно отсылать Говарда и Доббса. Разумный человек порадовался бы вместе с ними, послал за бутылкой шампанского, чтобы отпраздновать победу, провел бы час или два за дружеским разговором… и уж точно намекнул бы подчиненным, что успех – в значительной мере их заслуга. Пусть это неправда, но им было бы лестно, и они стали бы служить ему с еще большим рвением. Нынешнее одиночество – плата за мимолетное и крайне сомнительное удовольствие показать себя человеком, который выше всяких естественных чувств. Что ж, надо принять горькую истину – он наказан поделом.

Хорнблауэр вынул часы. Со взрыва прошло полчаса, отлив в устье реки идет уже часа полтора, значит в Кодбеке он уже тоже начался. Надо полагать, Буш со своей флотилией, ликуя, спешит вниз по течению. На расстоянии в двадцать пять миль по дороге, почти в тридцать по реке от враждебного города, под защитой двадцатитысячной армии, солдаты французской осадной артиллерии чувствовали себя в полной безопасности. И все же менее чем за шесть часов шлюпки, подгоняемые приливом, проделали в темноте путь, на который пехоте требуется два дня. На широкой реке, где нет мостов, шлюпки могут нанести удар и в ту же ночь вернуться обратно, а именно из-за ширины Сены и отсутствия мостов Кио считал реку надежным прикрытием своего фланга, не подозревая, что по ней-то и подойдет враг. Кио до последнего времени командовал бригадой в имперской гвардии, которой за двадцать победоносных лет ни разу не случилось десантироваться по воде.

Хорнблауэр внезапно понял, что проделывал те же умозаключения, в том же порядке уже много раз. Он снял нагар со свечей, еще раз взглянул на часы и беспокойно потянулся под плащом. Взял было следующую газету из рассыпанной стопки, но тут же отдернул руку. Лучше уж тягостное общество собственных мыслей, чем измышления «Морнинг кроникл» и «Таймс». А еще лучше – честно признать вину, особенно если унижение будет немного скрашено мыслью, что он исполняет свой долг. Хорнблауэр сбросил плащ и встал. Он расправил мундир, старательно причесался и лишь затем покинул комнату. Часовой у двери вздрогнул и вытянулся во фрунт – видимо, задремал на посту. Хорнблауэр прошел по коридору и открыл дверь в душную и жаркую комнату. Единственная свеча в подсвечнике с абажуром почти не рассеивала мрака. Доббс спал за столом, уронив голову на руки. Говард лежал на койке позади стола. В темноте Хорнблауэр не видел его лица, но слышал тихий размеренный храп.

Значит, никто все-таки не нуждается в его компании. Хорнблауэр вышел, тихо прикрыв дверь. Браун, надо думать, отыскал себе какую-нибудь конуру и спит. Хорнблауэр думал было послать за ним и потребовать кофе, но отказался от этой мысли из человеколюбия, так что просто лег на кровать и закрылся плащом. В комнате сильно дуло, и Хорнблауэр, потушив свечи, задернул полог. Ему подумалось, что надо бы раздеться и залезть под одеяло, но усилие казалось чрезмерным – он внезапно понял, что смертельно устал. Под пологом стояла непроглядная тьма; веки сомкнулись, и Хорнблауэр заснул прямо в одежде.

Глава тринадцатая

То, что он заснул одетым, подсказало вошедшим Брауну, Говарду и Доббсу, что коммодор лишь разыгрывал спокойствие, однако всем троим хватило ума оставить свои наблюдения при себе. Браун просто раздвинул полог и отрапортовал:

– Светает, сэр. Утро холодное, чуток туманное. Отлив заканчивается, о капитане Буше и шлюпках пока никаких вестей.

– Ясно. – Хорнблауэр встал, зевнул и тронул щетину на лице. Он досадовал, что до сих пор ничего не знает о Буше, и еще – что сам он такой немытый и грязный. Ему хотелось позавтракать, но известий о Буше хотелось еще сильнее. Даже после нескольких часов крепкого сна его одолевала усталость, и он сошелся с ней в единоборстве, как Христианин с Аполлионом[52].

– Сделай мне ванну, Браун. Приготовь ее, пока я буду бриться.

– Есть, сэр.

Хорнблауэр разделся и начал бриться над умывальным тазом в углу комнаты, не глядя на свое отражение в зеркале, на тощие волосатые ноги и намечающееся брюшко так же решительно, как не позволял себе думать об усталости и тревожиться о Буше. Браун с морским пехотинцем внесли ванну и поставили на пол; Хорнблауэр, тщательно выбривая щетину рядом с углами губ, слышал, как льется горячая вода из ведер. На то, чтобы разбавить ее до нужной температуры, ушло порядочно времени. Наконец Хорнблауэр с блаженным вздохом погрузился в ванну – довольно много воды выплеснулось наружу, но ему было все равно. Сперва он думал намылиться, но не нашел в себе сил и остался лежать, отмокая.

– Сэр!