Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер

– Я не понял, мсье. Кто вы и почему сказали то, что сказали?

Он не смел произнести запретное слово «король» и спрашивал обиняком, словно старая дева, задающая деликатный вопрос врачу. Хорнблауэр улыбнулся, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не торжествовать слишком явно.

– Франция вступает в новую эпоху, – объявил он.

С пристани донеслась музыка. Хорнблауэр спешился и, оставив лошадь, взбежал по каменным ступеням на парапет, субалтерн за ним. Отсюда, стоя под исполинскими лопастями семафора, они видели всю панораму порта: британские корабли – у причала, отряды морских пехотинцев и матросов – красные мундиры и белые рубахи, – занимающие позиции в разных местах, а на самой пристани – оркестр морской пехоты в красных мундирах с белыми ремнями крест-накрест, идущий к городу под гром барабанов и завывание блещущих медью труб. Отрадное зрелище. Это была идея Хорнблауэра, последний завершающий штрих: ничто так не убедит гарнизон в их мирных намерениях, как оркестр, преспокойно играющий бравурную музыку.

Вся береговая оборона была полностью захвачена: Хорнблауэр выполнил свою часть плана. Что бы ни случилось с Лебреном, эскадре серьезная опасность не грозит. Если основной гарнизон города откажется перейти на сторону заговорщиков и даст британцам отпор, Хорнблауэр заклинит пушки на батареях, взорвет пороховые погреба и спокойно отверпует свои корабли обратно, прихватив столько пленных и добычи, сколько на них поместится. Неприятный момент был один: когда канонерка открыла огонь – пальба заразительна. Но туман и то, что прозвучал всего один выстрел, а потом все надолго стихло, заставило неопытных офицеров на батареях промедлить и дало Хорнблауэру возможность пустить в ход силу личного убеждения. В этой части план Лебрена сработал. Лебрен, покидая «Молнию», еще не решил в точности, куда пригласит всех старших офицеров – на военный совет или на званый ужин, – чтобы оставить батареи без командиров. Так или иначе, ему это удалось. Очевидно также, помогла выдумка Лебрена, будто этой ночью в гавань должен войти прорвавший блокаду корабль, и просьба не стрелять, пока точно не будет видно, что это за судно. Лебрен пообещал Хорнблауэру особенно напирать на то, что люгер и канонерки, атаковавшие «Молнию», когда та собиралась сдаться, как раз и дали британцам возможность ее отбить.

– Я придумаю еще много чего в таком роде, – с ухмылкой произнес Лебрен. – Путаница в приказах – путаница в головах.

Так или иначе ему удалось создать такую путаницу в головах и такую атмосферу неопределенности на батареях, что Хорнблауэр овладел ими без боя. Этот человек – прирожденный интриган, однако Хорнблауэр по-прежнему не знал, осуществилась ли другая часть плана. Мешкать было нельзя: история знает немало примеров, когда многообещающее начинание заканчивалось пшиком только из-за того, что кто-то не поднажал в нужный психологический момент.

– Где моя лошадь? – спросил Хорнблауэр, так и оставив субалтерна в полном неведении, если не считать расплывчатой фразы про новую эпоху.

Он спустился с парапета и увидел, что какой-то сообразительный морской пехотинец держит его лошадь под уздцы. Британцы комически пытались завязать дружбу с ошалелыми французскими рекрутами. Хорнблауэр забрался в седло и выехал на открытое место. Он хотел решительно вступить в город, но в то же время опасался вести десант узкими улицами без всяких гарантий, что их встретят как союзников.

Подъехал Говард, тоже раздобывший себе лошадь; Хорнблауэр отметил, как прекрасно он держится в седле.

– Будут приказы, сэр?

За Говардом бежали Браун и два мичмана – последним, вероятно, была отведена роль связных.

– Пока нет, – ответил Хорнблауэр, пряча тревогу.

– Ваша шляпа, сэр, – произнес великолепный Браун, подобравший ее по пути с другой батареи.

Показался верховой: он мчался во весь опор, размахивая белым платком. На руке у него была белая повязка.

– Вы мсье… мсье… – проговорил он, останавливаясь перед Хорнблауэром, в котором по золотому позументу узнал старшего офицера.

– Хорнблауэр. – Ни один француз не мог произнести его фамилию.

– Я от барона Мома, сэр. Цитадель наша. Он собирается выйти на главную площадь.

– Солдаты в казармах?

– Они подчиняются нашим приказам.

– А стража у главных ворот?

– Не знаю, сэр.

– Говард, берите резерв. Идите к воротам так быстро, как только можете. Этот человек поедет с вами и поможет объясниться со стражниками. Если те не захотят перейти на нашу сторону, пусть уходят куда хотят. Постарайтесь обойтись без кровопролития, но воротами надо овладеть.

– Есть, сэр.

Хорнблауэр перевел свои слова французу, затем повернулся к Брауну:

– Иди со мной. Говард, если я понадоблюсь, то буду на главной площади.

Процессия, выстроенная Говардом, получилась не слишком впечатляющая – человек сорок матросов и морских пехотинцев, – но оркестр наяривал во всю мочь. Хорнблауэр въехал в город триумфатором. Люди на улицах смотрели на него кто удивленно, кто растерянно, кто просто равнодушно, однако явного недовольства не чувствовалось. На ратушной площади было более шумно и оживленно. Хорнблауэр видел множество верховых. Выстроенные шеренгой жандармы придавали происходящему вид законности. Однако первым делом в глаза бросалось обилие белых эмблем: белые кокарды на жандармских шляпах, белые шарфы или повязки у верховых офицеров, белые флаги – по большей части, вероятно, простыни – почти во всех окнах. Впервые за двадцать лет над французской землей реяли белые знамена Бурбонов. Навстречу Хорнблауэру торопливо засеменил толстый господин, подпоясанный широким белым кушаком (что-то подсказывало: до сего дня он носил такой же кушак, только трехцветный). Очевидно, это и был барон Мома.

– Наш друг! – воскликнул барон, раскрывая объятия. – Наш союзник!

Хорнблауэр позволил французу обнять и расцеловать себя (гадая, как это нравится солдатам британской морской пехоты), затем приветствовал свиту мэра. Лебрен подошел первым, широко улыбаясь.

– Великий миг, сударь, – произнес мэр.

– О