Бессмертный избранный (СИ) - Андреевич София

— Если бы она хотела, мы бы давно ушли. Мы останемся, я знаю, что она так уже решила. И мы с Цилиолисом тоже.

— Послушай меня, — терпеливо начинаю я. Мне не нравится говорить с ее спиной, но не хватать же ее за плечо, чтобы развернуть к себе лицом. — Отец приехал сам, чтобы забрать ее и Кмерлана, не побоявшись оказаться в Шине в разгар сражения. Он знает, что если Инетис умрет здесь, то все — Асморанте конец, потому что не будет никакого Избранного и никакого спасения. Потому он и приехал. Он думает об Асморанте не меньше вас. Он смотрит в будущее.

— Никто не знает, что нас ждет в будущем, — тут же поспешно говорит Унна, но я обрываю ее — хватит, хватит, неужели после того прорицания, которое изрек ребенок, она все еще не верит в возможность предвидения?

— Ребенок знает. Знает Энефрет. И все, кто слышал ее слова, тоже знают.

— Ты думаешь, он так сильно верит в Энефрет? — спрашивает она, наконец, отрывая от миски взгляд.

— Он запретил магию, но это не значит, что он не верит своим глазам, — говорю я. — И он убедился в ее существовании сегодня, когда Инетис подожгла одного его воина и заморозила двух других.

— Но ведь город захватят, если мы уйдем…

— Он знает, что делает, — говорю я. — Мой отец делает все только во благо Асморанты.

Унна берет миску с мазью и нерешительно замирает. Ей не пройти, пока я не отодвинусь, а я еще не закончил разговор, и ей тоже приходится говорить.

— Пока ты лежал в лихорадке, я слушала, что говорят воины Асморанты — те, кто пришел из Шинироса и те, кто прибыл с лекарками из Алманэфрета, — наконец, решается она. — Все говорят, что правитель помешался после смерти Лилеин. Он запретил магию, потому что она не помогла ей, и погубил сотни людей за зло, которого они не совершали.

Я тоже слышал эти разговоры, когда притворялся, что сплю после снадобий, которые давали мне Унна и Глея. Они меня не удивляют.

— Ты многого не знаешь, — говорю я.

Унна молчит, глядя на меня, затем отводит глаза. Она была там, на улице, и видела то же, что видел я. Муж приехал, чтобы проучить непокорную жену. Владетель земель от неба до моря и до гор приехал на линию боя — но не чтобы участвовать в битве за одну из своих богатейших земель, нет. Чтобы выкрасть жену, от которой однажды отрекся — и исчезнуть в ночи подобно вору, оставив Шин без защиты.

Он помешался после смерти Лилеин, говорят люди. Он наложил запрет на магию из-за того, что маги убили его возлюбленную, молодую женщину в самом расцвете сил… и женился на черной Инетис спустя всего лишь чевьский круг после ее смерти.

Почему? — спрашивает себя Асморанта. Почему? — спросил я как-то однажды правителя.

И отец рассказал мне историю Лилеин в один из дней перед моим уходом в Шинирос, но эта тайна останется между нами. Наверняка даже сама Инетис не знает о том, что ее продала фиуру ее собственная мать, Сесамрин, один из величайших магов Асморанты.

За чары, которые не сработали.

За обман, который раскрылся только после смерти Лилеин.

За вечную боль в сердце моего отца.

Пусть кто-то другой расскажет ей эту историю. Но только не я. Не я.

— Ты поможешь мне? — Унна кивает в сторону Инетис, и я все-таки пропускаю ее, позволяю пройти. — Я вытащу иглу, а потом пойду, проверю тех воинов. Им нужна помощь.

— Пусть Л’Афалия придет сюда, — говорю я. — Передай ей.

Унна кивает. Быстро омывает руки в тазу с водой и подходит к кровати с куском чистой ткани в руке. Но стоит ей коснуться Инетис, как та вскрикивает и дергает головой — не просыпаясь, не открывая глаз, но явно ощущая прикосновение.

— Яд действует не как обычно, — говорит Унна растерянно. — Подержи ее. Я вытащу иглу. Лучше сделать это поскорее.

Я киваю и подхожу ближе. Инетис мечется, даже вскрикивает, когда окровавленный кончик иглы показывается из раны, но Унна тут же намазывает это место какой-то мазью и прикладывает кусочек ткани — и она успокаивается.

Я убираю руки и отступаю от кровати, злясь на себя за то, что разговора не выходит. Я должен ей приказать — но вместо этого я уговариваю и предаюсь воспоминаниям. Так быть не должно.

Унна подносит иглу к огню и внимательно ее разглядывает.

— Если бы была магия, я бы могла попробовать узнать, что это за яд. — Она смотрит на меня, чуть прикусив тонкую губу. — Я не знаю, когда она очнется. Она может спать всю ночь или несколько дней. Но она слишком беспокойная для той, которую усыпили ядом. Наверное, из-за ребенка, он принял часть яда на себя.

Я разглядываю лицо Инетис: оно обманчиво спокойно сейчас, и только золотые всполохи под кожей не дают себя провести.

— Противоядия у меня нет, но если бы нам позволили добраться до лекарского дома, я бы могла его отыскать, — говорит Унна, вытирая руки об корс.

Я слышу за дверью голоса и понимаю, что сюда могут войти в любой момент. Мне не хочется оставаться с Унной наедине так долго — отец еще в Асме расспрашивал меня о ней, все пытаясь выведать, не моя ли она девка. И тогда, обуреваемый воспоминаниями о ночи в конюшне, я глупо краснел и отводил глаза.

— Тебя отсюда не выпустят, даже если я попрошу, — говорю я. — Но это неважно. Если она не придет в себя в ближайшее время, вам придется уехать в Асму. Если придет, вам все равно нужно будет оставить Шин. Инетис мне пообещала.

— Мы не уйдем, — снова начинает она. — Мы не уйдем, пока Шин не будет отбит.

Я злюсь, и голос мой звучит резче:

— Ну, тогда отец заберет вас силой. Как только твой друг-воин привезет Цилиолиса, вам придется загрузиться в повозку и уехать. Вам не позволят остаться здесь. Отец намерен увезти Инетис в Асму, и он это сделает.

— Серпетис, мы не уйдем отсюда, так хочет Инетис, так хочет избранный, так хотим мы с Цилиолисом! — На глазах ее выступают слезы, и она смахивает их рукой так резко, что чуть не залезает пальцами в глаза. — Ты разве не понимаешь? Родится ребенок, и нам придется уйти из Асморанты, и это значит, что мы можем больше никогда не увидеть ни Шинироса, ни Цветущей долины! И Цилиолис потеряет Глею, а я… — она спотыкается на слове, но снова продолжает, — тебя…

Я молчу так долго, что она уже не может больше отводить взгляда и все-таки смотрит на меня. Увидев выражение моего лица, Унна закусывает губу и отворачивается к Инетис, без надобности щупая ее лоб и поправляя волосы.

— Прости, я не хотела тебя расстроить, и… — начинает она и замолкает, а я все думаю о том, что она сказала, и мысли мои похожи на солнечные блики на мутной воде Шиниру.

И я не расстроен. Я далеко не расстроен, но признаваться ей в этом не я стану. В моей голове — вихрь мыслей, в груди — водоворот чувств, в крови — раскаленное железо желания. Она сказала мне о том, о чем я не знал, но догадывался — открыто, честно, глаза в глаза… совсем так та Унна из ночного морока. И мое тело отзывается на ее откровенность так же, как и тогда.

Это все чары Энефрет — говорю я себе снова. И я слишком долго нахожусь с Унной рядом — слишком часто вижу, слишком близко оказываюсь, слишком много говорю, и сейчас, в этой маленькой сонной, при свете неяркого пламени она так похожа на девушку, которая позвала меня ночью на конюшню.

Может, в этом и есть смысл? — спрашиваю я себя. Может, мне тоже стоит задуматься о том, что будет дальше, когда она уйдет? Буду ли я вспоминать ее и представлять себе ее губы и лицо, поднятое в ожидании поцелуя, которого так и не было?

Быть может, все, что мне нужно сделать, чтобы получить ответ — сдаться.

Она продолжает что-то говорить, оправдывая меня передо мной же, когда я приближаюсь и поднимаю руку, чтобы дотронуться до ее лица. Оно почти такое же, каким я его помню — шероховатая кожа, неровность там, где шрам стянул плоть — только не ледяная, потому что Унна теперь не стоит на холодном ветру, и ветер не сдувает с нее остатки тепла.

Она почти каменеет от этого прикосновения. Ей страшно — я вижу, как страх плещется в ее глазах, и запоздало осознаю, что для нее это прикосновение, эта близость мужчины рядом наверняка впервые. Но кроме страха там есть кое-что еще. Отчаянная надежда, ожидание… и готовность принять удар, когда я отвернусь и уйду, так и не сделав того, что должен сделать.