Скрещение судеб - Мария Белкина

— Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову — Шагинян — или даже поехать — но потом — вдруг — поняла, что не надо, что это — моя судьба, что «одно к одному», то есть данное — к многому…

Она торопится встречаться, любить:

— Я вас нежно и спешно люблю. Я не долго буду жить. Знаю.

И когда началась война:

— Как бы мне надо было сейчас поменяться местами с Маяковским!

И плывя уже в Елабугу по Волге, по Каме, она, подходя к борту парохода, говорила:

— Вот так — один шаг, и все…

И она хотела этого шага… Она всю жизнь вела спор и жизнью, с Богом, с судьбой, с земными законами! Несправедливо все устроено на этой планете Земля!

— Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, то есть обретает смысл и вес — только преображенная, то есть — в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна…

— Все мои друзья мне о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах — мужикам… Из этого заключаю, что я в жизни не живу…

Но жизнь, вопреки ее воле, заставляет ее в жизни — жить, и как жить, и какую жизнь жить! При всей ее фантазии, при всем ее воображении, которым она так всегда гордилась, ей никогда бы не придумать подобных сюжетных ходов! Но живя этой мучительной, унизительно нищенской жизнью, она все время ускользает из этой уготованной ей действительности, в которой «ни-че-го нельзя — nichts-rien. Потому — искусство («Во сне все возможно»)…» Она, как somnambulo, как лунатик, идет по карнизу, по самому краю реального и вымышленного, возможного и невозможного, готовая в любую минуту сорваться. Реальной жизнью она не дорожит, но вымышленная — в искусстве — без реальной невозможна!

Блок говорил: «Быть лириком — жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь и ничего не останется…» Марина Ивановна знала об этом еще смолоду. Еще в 1919 году, похоронив Стаховича, она писала: «Кем бы ни был мне мертвый, вернее: как мало бы я ему, живому, ни была, я знаю, что в данный час (с часа, кончающегося с часами) я ему ближе всех. Может быть — потому, что я больше всех на краю, легче всех пойду (пошла бы) вслед…»

И Сергей Яковлевич знал это и боялся этого. «Земля давно ушла из-под ее ног», — сказал он в 1924 году!

Она не умела просто жить, жить, чтобы жить, не умела длить день, ей всегда была нужна сверхзадача. Она была слишком русской, а, как говорил Борис Леонидович Тарасенкову: «Нам, русским, всегда было легче выносить и свергать татарское иго, воевать, болеть чумой, чем жить. Для Запада же жить представляется легким и обыденным…» Да, ей всегда была нужна сверхзадача. А какая теперь была сверхзадача?

Творчество?

— Я свое написала, могла бы еще, но свободно могу не.

— Сколько строк, миновавших! Ничего не записываю. С этим — кончено…

Семья?

Но семьи нет, она уже ничего не может для тех двоих. В своем сентябрьском дневнике, когда она писала, что она уже «год примеряет смерть», она тут же себя обрывает:

— Вздор. Пока я нужна… но, Господи, как я мало, как я ничего не могу!

Тогда еще могла! Теперь уже действительно «ни-че-го нельзя — nichts rien»! Даже посылку послать. Мур? Она давно жила Муром, жила ради Мура. Но уже в 1930 году она писала Ломоносовой: «Как грустно Вы пишите о сыне: «Совсем большой. Скоро женится — уйдет». Моему нынче — как раз 5 лет. Думаю об этом с его, а м. б. с до — его рождения. Его жену, конечно, буду ненавидеть. Потому что она не я (не наоборот).

Мне уже сейчас грустно, что ему пять лет, а не четыре. Мур, удивленно: «Мама! Да ведь я такой же! Я же не изменился!» «В том то и… Все будешь такой же, и вдруг — 20 лет. Прощай Мур!..» А в 1932 — Тесковой:

«Во Франции — за семь лет моей Франции — выросла и от меня отошла — Аля. За семь лет Франции я бесконечно остыла сердцем, иногда мне хочется — как той французской принцессе перед смертью — сказать: Rien ne m’est plus. Plus ne m’est rien[112]. Кроме Мура: очень сложного и трудного, но пока (тоже на каких-нибудь семь лет) во мне нуждающегося. После этих семи — или десяти лет — я уже на земле никому не нужна…»

Прошло не семь, прошло почти десять лет и plus ne m’est rien — больше ничего не осталось! Мур вырос, и она не была ему уже столь необходима, как это было необходимо ей. Он уже мог свободно без нее, и, может, ему даже было бы лучше, легче без нее. Опорой ему она быть не могла, а своей сверхматеринской любовью (а у нее все всегда было сверх!), сверхопекой, сверхбоязнью за него — могла ему только мешать и даже отравлять жизнь. И не умея совладать со своими чувствами, она как всегда умом все понимала…

Когда-то давно она вывела формулу:

— Пока я жива — ему (Муру) должно быть хорошо, а хорошо — прежде всего — жив и здоров. Вот мое, по мне, самое разумное решение, и даже не решение — мой простой инстинкт: его — сохранения.

Жив, здоров — это прежде всего накормлен, сыт, обут, одет, обучен. Но теперь она этого не может! Накормить она не может, быть опорой ему не может, у нее у самой нет этой опоры, нет клочка твердой земли, на который можно было бы поставить ногу… И еще, в эти дни, ей начинает казаться, что своим присутствием, своим существованием рядом с ним она все время будет напоминать о своем прошлом, об эмиграции и это может помешать Муру. А так, если ее нет, если умерла — все забудется, сотрется из памяти. (Она совсем забыла про анкеты!) «Больше всего она боялась, что может как-то косвенно повредить Муру, который собирался стать художником или работать в редакции…» — писала Сикорская.

— Я должна уйти, чтобы не мешать Муру…

Теперь уже иная формула, иное решение: не пока жива — ему — Муру должно быть хорошо, а когда не жива, когда ее нет — ему — Муру должно быть хорошо!

Если он один — его не оставят. Помогут. Не посмеют не помочь!.. Асеев — товарищ, собрат по перу, он благополучен, устроен, влиятелен, богат. Он бездетен! Сестры Синяковы — младшая Оксана, жена Асеева; другая — жена писателя Гехта, они тоже в Чистополе, третья — Мария Синякова, художница. Они все так любят, так понимают стихи, музыку, искусство! Они все живут этим. Мур им подойдет. Они подойдут Муру…

А она ничего уже не может, ничего…

Когда ей пришла эта мысль об Асееве? Там в Чистополе он ей показался… И опять она ошибется, как всегда, как всю жизнь… «Она многократно мне говорила о своем намерении покончить с собой, как о лучшем решении, которое могла принять…» — напишет Мур теткам.