Скрещение судеб - Мария Белкина

Дальше Димка помнит, как в Елабужском совете он добивался и добился разрешения на похороны, а это, говорил он, было очень трудно, в соседнем лагере военнопленных была эпидемия, и вообще смертность среди населения была велика, и почему-то ограничивали количество похорон на кладбище».[113]

Александр Соколовский, сын писательницы Саконской, которая была у Марины Ивановны 30-го и уговаривала ее остаться в Елабуге, тоже мало что помнил. Помнил, что Мур после смерти матери держался внешне спокойно, был, пожалуй, еще более замкнут, чем обычно, и взгляд его, как всегда, был холоден и, быть может, даже стал еще более холодным. Запомнилось ему, что тот сказал:

— Марина Ивановна поступила логично…

А Вадиму Сикорскому:

— Марина Ивановна правильно сделала, у нее не было иного выхода…

Эту фразу Мур будет потом повторять всем, отметая дальнейшие расспросы, оправдывая поступок матери и почти всех отталкивая этим от себя и приводя в ужас обывателей и слабонервных. И никому не будет приходить в голову, что навязала эти мысли ему сама Марина Ивановна, слишком часто в последнее время убеждая его в безысходности своей жизни…

Сикорский говорил, что Мур ночевал у него, Соколовский — что у них. Мур провел еще в Елабуге три ночи — мог ночевать и у того, и у другого. И оба вспоминали, что ночью он метался, стонал и, быть может, вовсе не спал. Спустя полтора года из Ташкента Мур напишет: «Самое тяжелое — одинокие слезы, а все вокруг удивляются — какой ты черствый и непроницаемый…»

Соколовскому тоже смутно припоминалось, что городские власти не давали разрешения хоронить Марину Ивановну на кладбище и шел разговор о какой-то общей могиле и он ходил по разным учреждениям. Может, они даже и вдвоем ходили, Вадим и Соколовский. Все хлопоты легли на плечи этих трех мальчишек, которым было тогда по шестнадцать-семнадцать лет.

Свидетельство о смерти было выдано Муру 1 сентября. В графе «род занятий умершей» написано: эвакуированная!

Хоронили 2 сентября. Эта дата взята из дневника Мура. Хоронили на средства горисполкома, и это тоже отмечено Муром.

Повезли прямо из усыпальницы, из больничного морга, в казенном гробу, повезли по пыльной дороге туда вверх, в гору, где темнели сосны.

Кто провожал ее в последний путь? Кто шел за гробом? Не все ли равно!

…Гроб: точка стечения всех человеческих одиночеств, одиночество последнее и крайнее…

Могила затерялась.

МУР

Езжай, мой сын, домой — вперед —В свой край, в свой век, в свой час, — от нас…

…Глаза блистают сталью.Не улыбается твой рот…[114]

Похоронив мать… Но тут опять пошли слухи и толки — не хоронил! Откуда знают, что не хоронил? Со слов елабужской хозяйки кто-то разнес, а та и сама-то не ходила на похороны: «Если бы знать, что она такая знаменитая…» А кто по письму Мура толкует — он писал с фронта: «Мертвых я видел в первый раз в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая М.И.», а значит, и не хоронил, делают вывод! А если все же хоронил, но не смотрел?! Гроб могли вынести из усыпальницы закрытым, закрытым везли, закрытым опустили в могилу. Не было церковного отпевания, не было гражданской панихиды, просто закопали… А даже если и подняли крышку, он мог отойти, и его вполне можно понять…

По сведениям Али, которые ей удалось собрать в «вольный» ее год — 1948-й, проведенный в Рязани, Марину Ивановну хоронили те немногие, кто приехал с нею из Москвы; были и мальчишки — и Мур, и Соколовский, и Сикорский, только, к сожалению, они ничего уже не помнили.

А в дневнике Мура никаких подробностей нет, записано только, что похоронили Марину Ивановну 2 сентября.

3 сентября вечером, с трудом добыв билет, на битком набитом пароходишке Мур отбыл из Елабуги. Его попутчиком оказался Юрий Оснос, доцент ИФЛИ, который возвращался в Чистополь, где была его жена Жанна Гаузнер.

4-го[115] ранним утром был Чистополь. Выгрузили вещи. Оснос повел Мура к себе домой, где его накормили завтраком, и уже от Осносов он отправился к Асееву.

По словам Мура, записанным в дневнике: «Асеев был совершенно потрясен известием о смерти М.И., сейчас же пошел вместе со мной в райком партии, где получил разрешение прописать меня на его площадь…»

К вечеру все вещи были уже перетащены в дом к Асееву. И вечером же Мур с Асеевым стали держать совет, оставаться ли Муру зимовать в Чистополе или вернуться в Москву.

Судя по дневнику, Мур был в полном смятении. Конечно, перспектива жить в Чистополе его не увлекала, в Москве был его единственный друг Митя Сеземан, был Муля, которого он любил, были тетки, с которыми он не очень-то ладил, когда жил у них, но все же — родня. И потом, в Москве хоть и бомбежки, но это Москва… Но будут ли нормально работать школы, сумеет ли он учиться? А он понимал, что ему нужно обязательно кончить школу, обязательно иметь на руках аттестат. Однако, где жить в Москве?..

Ему впервые приходилось решать самому такие вопросы, взвешивая все за и против. Раньше, хотел он этого или не хотел, но он привык подчиняться воле матери.

По-видимому, все решила одна фраза, брошенная Асеевым, — тот сказал, что его с женой вызывают в Москву… Ну а коль не будет Асеевых в Чистополе, то Муру здесь и вовсе нечего делать, ему не на кого будет опереться, у него здесь нет никого. И он уже не колеблется и хочет вернуться в Москву. Асеев охотно берется выхлопотать ему пропуск и помочь уехать.

6-го Асеев собирает совет Литфонда (так записано в дневнике Мура) и добивается постановления, что Георгию Эфрону необходимо выехать в Москву по месту жительства, где у него есть родственники. Но постановление постановлением, а получить на руки нужный документ за всеми подписями, печатями, на соответствующем бланке — это не так-то просто, и проходит не один день, пока все удается оформить. Асеев терпеливо сопровождает Мура во всех его походах. А тем временем Оксана Асеева и ее сестра деятельно распродают вещи Марины Ивановны. Муру нужны деньги на дорогу. Те 150 рублей, что оставались в сумочке Марины Ивановны, быстро растаяли, а потом и в Москве Муру надо на что-то жить. Мур сам относит в комиссионный магазин пальто Марины Ивановны, а сестры Синяковы за два дня выручают тысячу двести десять рублей!

Мур не хочет плыть пароходом по Каме, по Волге, как плыли они сюда с Мариной Ивановной, он собирается водой добраться только до Горького, а там, в Горьком, пересесть на поезд, так будет быстрее. Но он в ужасе от багажа, который ему надо тащить с собой: сколько он ни продает вещей, а мешков, чемоданов еще хватает! Ему одному не управиться. Он наслышан о трудностях пути, пассажирских поездов иной раз приходится ждать сутками, зеленый свет дают только воинским эшелонам. Вокзалы забиты, и даже с пропуском надо стоять в очереди за билетом, а кто будет тем временем сторожить вещи, и как добраться с пристани до вокзала, на чем все перетащить, когда транспорт мобилизован на нужды фронта, а потом еще посадка в вагон…