Король былого и грядущего - Теренс Хэнбери Уайт

14

– От твоего отца пришло письмо, Ланс, – сказал Артур. – Он пишет, что на него напал Король Клаудас. Я обещал, если возникнет нужда, помочь ему справиться с Клаудасом в благодарность за помощь при Бедегрейне. Придется отправляться во Францию.

– Понятно.

– А ты что собираешься делать?

– То есть как – «что я собираюсь делать»?

– Ну, хочешь ли ты ехать со мной или останешься здесь?

Ланселот прочистил горло и ответил:

– Я сделаю то, что ты сочтешь за лучшее.

– Конечно, тебе будет тяжело, – сказал Артур, – и мне очень неприятно тебя об этом просить, но как ты посмотришь на то, чтобы остаться?

Ланселот не сумел найти безопасных слов, и Король счел его молчание признаком обиды.

– Разумеется, ты имеешь право проведать отца и мать, – сказал Артур. – Я не хочу, чтобы ты оставался, если это причинит тебе боль. Возможно, мы что-нибудь придумаем.

– Но почему ты не хочешь, чтобы я покинул Англию?

– Мне нужно, чтобы кто-то присматривал за партиями. Я буду чувствовать себя во Франции спокойней, зная, что у меня в тылу остался надежный человек. В Корнуолле вот-вот начнется свара между Тристрамом и Марком, а тут еще Оркнейская вражда. Ну тебе же известны все наши трудности. И потом, приятно будет думать, что есть кому позаботиться о Гвиневере.

– Возможно, – сказал Ланселот, мучительно подбирая слова, – тебе было бы лучше довериться кому-то другому.

– Не говори ерунды. Кому другому могу я довериться? Тебе достаточно лишь высунуться из конуры, как все ворье разбежится.

– Да, образина у меня не из самых смазливых.

– Кровь леденит! – с нежностью воскликнул Король и хлопнул друга по спине. А потом он ушел, чтобы распорядиться о подготовке к походу.

Двенадцать месяцев провели они в странном раю – год, исполненный радости, какую переживает лосось на гладкой гальке речного дна, в прозрачной, как джин, воде. Следующие двадцать четыре года они прожили под гнетом вины, и этот первый год остался единственным, в который они испытали подобие счастья. Под старость, оглядываясь на него, они не могли припомнить за все эти двенадцать месяцев ни одного дождливого или студеного дня. Все четыре времени года сохранили в их памяти краски, в какие расцвечены закраины розового лепестка.

– Не понимаю, – говорил Ланселот, – как ты можешь меня любить? Ты уверена в том, что любишь? Ты не ошиблась?

– Мой Ланс.

– Но мое лицо, – говорил он, – это же ужас. Теперь я готов поверить, что Бог способен любить наш мир, каков бы он ни был, – я это знаю на собственном опыте.

Временами их окутывал страх, который исходил от него. Сама Гвиневера раскаяния не ощущала, но заражалась им от любовника.

– Я не смею задумываться. Не смею. Поцелуй меня, Дженни.

– И не задумывайся.

– Не могу.

– Ланс, милый!

Случалось им и ссориться безо всякой причины, но даже ссоры их были ссорами влюбленных и казались в воспоминаниях сладкими.

– Пальцы стопы твоей – как поросята, которых гонят на рынок.

– Не смей говорить подобных вещей. Это непочтительно.

– Непочтительно!

– Да, непочтительно. А почему бы тебе и не быть почтительным? Я как-никак Королева.

– Ты что, всерьез хочешь уверить меня, что я обязан выказывать тебе почтение? Мне, видимо, надлежит по целым дням стоять пред тобой на одном колене и целовать твою руку?

– Почему бы и нет?

– Послушай, не будь столь себялюбива. Если я чего и не выношу, так это когда со мной обходятся как со своей собственностью.

– И я же, по-твоему, себялюбива.

И Королева топала ножкой или целый день потом дулась. Впрочем, после того как он подобающим образом являл раскаяние, она прощала его.

Как-то раз, когда они рассказывали друг дружке о самых своих сокровенных чувствах, невинно умиляясь, если те совпадали, Ланселот поведал Королеве о своей тайне.

– Ты знаешь, Дженни, в детстве я себя ненавидел. Не знаю отчего. Я чего-то стыдился. Я был чрезвычайно благочестивым и праведным мальчиком.

– Теперь-то ты праведностью не отличаешься, – сказала она со смехом. Она не понимала, о чем он ей рассказывает.

– Как-то брат попросил у меня на время стрелу. У меня было две или три особенно прямых, я ими очень дорожил, а у него все стрелы были немного гнутые. И я притворился, будто потерял стрелы, сказал, что не могу их ему одолжить.

– Врунишка!

– Это-то я понял мгновенно. После меня мучали нещадные угрызения совести, я считал, что солгал перед Богом. И потому я отправился в ров, у нас там были крапивные заросли, и засунул стрелы в крапиву, в виде наказания. Закатал рукав и сунул их в самую гущу.

– Бедный Ланс! Каким невинным крошкой ты был!

– Но, Дженни, крапива не жглась! Я совершенно отчетливо помню, что крапива меня не ужалила.

– Ты хочешь сказать, что случилось чудо?

– Не знаю. Наверняка утверждать трудно. Я был таким мечтателем, жил в выдуманном мире – я был в нем величайшим из Артуровых рыцарей. Может быть, я и придумал все это насчет крапивы. Но мне кажется, я помню, как меня потрясло то, что крапива не жжется.

– А я уверена, что случилось чудо, – решительно заявила Королева.

– Дженни, всю жизнь я мечтал о том, чтобы творить чудеса. Я стремился к святости. Видимо, мной владело тщеславие, или гордыня, или еще что-нибудь недостойное. Завоевать мир казалось мне недостаточным – я хотел еще завоевать небеса. Меня томила такая алчность, что звания сильнейшего рыцаря мне было мало, я желал еще стать наилучшим. Вот чем плохи мечтания. Я потому и сторонился тебя. Я знал, что если я не сохраню чистоту, то никогда не смогу творить чудеса. И ведь я уже сотворил одно, замечательное. Я освободил девицу, помещенную чарами в кипящую воду. Ее звали Элейной. А потом я утратил мою мощь. Теперь, когда мы вместе, на чудеса я уже не способен.

Он не хотел говорить об Элейне всю правду, боясь ранить чувства Гвиневеры признанием, что она не была его первой женщиной.

– Почему же?

– Потому что мы согрешили.

– Лично я никогда никаких чудес не творила, – с некоторой холодностью произнесла Королева, – так что мне и жалеть особенно не о чем.

– Но, Дженни, я ведь и не жалею ни о чем. Ты – мое чудо, ради тебя я снова отказался бы от всех остальных. Я лишь попытался описать тебе мои детские чувства.

– Что ж, не могу сказать, что я их как следует поняла.

– Разве тебе не понятно желание в чем-то преуспеть? Впрочем, конечно нет. Я знаю, тебе его понимать и не нужно. Это лишь те, кто чего-то лишен, или