Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу - М. Забелло

— А при такомъ, господствующемъ у насъ, строѣ необходимо выпить! — закончилъ Переѣхавшій и, чокнувшись съ Кречетовымъ, выпилъ залпомъ большую рюмку хересу.

— Такъ-то оно такъ, Викторъ Александровичъ, — началъ Кречетовъ, окончивъ супъ и выпивъ рюмку хереса, — но я все-таки далъ слово не бывать ни у кого и никому не подавать руки, пока не обнаружу всю ложь клеветы… Вы, господа, не обижайтесь: для всѣхъ это — знакъ моего покаянія, а для васъ — моего глубокаго уваженія къ вашей честности, прямотѣ и любви къ правдѣ. За ваше здоровье! — поднимая рюмку съ виномъ, громко окончилъ Кречетовъ, причемъ лицо его улыбалось, но взоръ и выраженіе лица оставались по-прежнему тревожны и тоскливы.

— Браво! Кто честенъ, тотъ такъ долженъ поступить! Браво! За здоровье ваше, лучшій изъ дворянъ! — вскочивъ со стула, подскочивъ къ Кречетову, чокаясь и цѣлуясь съ нимъ, громко и съ чувствомъ говорилъ Переѣхавшій.

Могутовъ налилъ себѣ рюмку краснаго вина, молча чокнулся и выпилъ. Онъ ничего не пилъ и теперь рюмка краснаго вина была исключеніемъ изъ общаго правила.

— Скажите мнѣ, пожалуйста, господа, — принимаясь за соусъ, началъ Кречетовъ, — что бы вы стали дѣлать на моемъ мѣстѣ?

— То-есть какъ же это: что дѣлать? — Не подавать руки, плюнуть на все — вотъ и все! — внушительно отвѣчалъ Переѣхавшій.

— Съ этимъ, Викторъ Александровичъ, дѣло уже покончено… Я спрашиваю васъ не о томъ… Мнѣ тридцать шесть лѣтъ — возрастъ, кажется, еще не старческій, я богатъ, много учился, — что же бы вы посовѣтовали мнѣ дѣлать, чтобы… чтобы мнѣ самому не казалась моя жизнь, какъ, помните, говорилъ Гамлетъ: „Какъ пошла, плоска, глупа и ничтожна мнѣ кажется жизнь на этомъ свѣтѣ! Презрѣнный міръ! Ты — опустѣлый храмъ, негодныхъ травъ пустое достоянье!“

Кречетовъ проговорилъ все это, не переставая ѣсть соусъ, такъ что фразы его рѣчи были отрывисты, какъ при самомъ обыкновенномъ обѣденномъ разговорѣ, и только тираду изъ Гамлета онъ произнесъ безъ перерыва, но и безъ воодушевленія, не глядя на собесѣдниковъ и подливая себѣ въ тарелку соуса.

— И что за проклятая манія у дѣльныхъ, вполнѣ полезныхъ для родины людей считать себя и свою дѣятельность за нуль и того хуже! Имъ бы хотѣлось дѣлать то, чего и на свѣтѣ нѣтъ!.. Вы — земскій дѣятель, вы — строитель земской желѣзной дороги!.. Чего же вамъ еще нужно? — насупивъ брови, гнѣвно, какъ наставникъ на прихоть школьника, отвѣтилъ Переѣхавшій и торопливо началъ ѣсть соусъ, издавая носомъ довольно сильное сопѣніе.

— Право, мнѣ кажется, — продолжалъ послѣ короткаго молчанія Переѣхавшій, — что черезчуръ умные люди такъ же трясутся надъ своимъ временемъ, какъ скупецъ надъ золотомъ. Они считаютъ малопроизводительной свою жизнь, если спятъ хотя только пять часовъ въ сутки, если тратятъ время на обѣдъ, ужинъ, чай. Имъ бы хотѣлось запречь себя въ отечественную колымагу и тянуть ее впередъ безъ малѣйшаго отдыха, — тянуть до тѣхъ поръ, пока изъ нихъ духъ вонъ… Но вѣдь тогда и отечественная колымага станетъ совсѣмъ.

— Нѣтъ, чортъ возьми, прежняго времени люди умѣли жить лучше нашего, — продолжалъ онъ, опять немного помолчавъ, торопливо проглотивъ два кусочка и нѣсколько разъ вскинувъ изъ-подъ очковъ недовольный взглядъ на Кречетова и Могутова, которые, какъ будто, совершенно не обращая вниманія на него, занимались ѣдою. — Черезчуръ умнымъ людямъ я бы посовѣтовалъ брать примѣръ съ его превосходительства, управляющаго контрольною палатой.

Послѣдовало продолжительное молчаніе, во время котораго лакей перемѣнялъ тарелки, Кречетовъ ковырялъ перомъ въ зубахъ, прихлебывалъ изъ рюмки хересъ и, глядя внизъ, терпѣливо ожидалъ отвѣта Могутова на свой вопросъ, а Переѣхавшій недовольно посматривалъ изъ-подъ очковъ на обоихъ и досадовалъ на самого себя, что ему, такому опытному спеціалисту по части утѣшенія немощныхъ душъ, отлично понимавшему душевное состояніе Кречетова, удрученнаго наглою клеветой, — ему никакъ не удается разогнать его тревогу, перевести разговоръ на совершенно отвлеченную, живую и интересную тему.

— Вы преувеличиваете, Викторъ Александровичъ, значеніе земской дѣятельности, — мелькомъ взглянувъ на Могутова и принимаясь за жаркое, началъ Кречетовъ. — Земская дѣятельность, въ нашей, по крайней мѣрѣ, губерніи, положительно ничего не стоитъ… Не будемъ объ этомъ спорить. Я говорю такъ послѣ трехлѣтняго горячаго участія въ земствѣ нашей губерніи, — замѣтя желаніе возражать со стороны Переѣхавшаго, серьезно и строго, но совершенно спокойно, какъ прежде почти никогда не говорилъ, сказалъ Кречетовъ. — Что же касается постройки земской желѣзной дороги, то съ нею нужно проститься… Мнѣ передали сегодня, что постройка переходитъ изъ рукъ земства въ грабительскія руки Брестскаго и К®.

— По какому праву? — вскрикнулъ Переѣхавшій, стукнувъ кулакомъ по столу, а Могутовъ пересталъ читать и, беря жаркое, посмотрѣлъ на Кречетова.

— Такъ рѣшили въ Петербургѣ… Вотъ я и попрошу васъ, господа, сказать мнѣ откровенно: что мнѣ дѣлать, чтобы не вести пошлую, глупую и ничтожную жизнь… Вы не откажетесь откровенно высказать ваше мнѣніе, да? — говорилъ Кречетовъ, не глядя на собесѣдниковъ и занимаясь ѣдой.

— Издавайте газету! — вскрикнулъ Переѣхавшій послѣ короткаго, но сильно-сосредоточеннаго молчанія, какъ бы вдругъ осѣненный и подтолкнутый свыше на изреченіе этой великой истины.

— Совѣтъ хорошъ… Мы его обсудимъ… Спасибо вамъ, Викторъ Александровичъ, — подумавъ немного и улыбаясь, сказалъ Кречетовъ и протянулъ руку Переѣхавшему, который, послѣ изреченія великой истины, сильно сопѣлъ и придумывалъ названіе для будущей газеты Кречетова, въ которой и онъ, философъ Переѣхавшій, непремѣнно долженъ участвовать, конечно, какъ авторъ наиболѣе вліятельныхъ передовыхъ статей.

— Да будетъ имя ей „Гуманность“, — еще болѣе внушительно, хотя и не очень громко, изрекъ опять Переѣхавшій, сильно пожимая руку Кречетова.

— А вы что посовѣтуете мнѣ дѣлать, Гордѣй Петровичъ? — спросилъ Кречетовъ и, отодвинувъ тарелку, упершись локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки и смотря внизъ, началъ обдумывать: что лучше — издавать ли газету, или идти съ Могутовымъ въ народъ? Вѣдь сколько было можно понять изъ отрывочныхъ фразъ Могутова, онъ считаетъ хожденіе въ народѣ наиболѣе полезнымъ дѣломъ.

— Жениться, — окончивъ жаркое, равнодушно отвѣтилъ Могутовъ. — „Гдѣ тебѣ газету издавать, когда брехня ничтожнаго чиновника чуть не до истерики доводитъ тебя?… И это лучшій изъ дворянъ, типъ дворянина-нигилиста!.. О, какъ вы проницательны, господинъ Переѣхавшій!“ — думалъ Могутовъ затѣмъ и началъ читать газету.

Послѣдовало опять продолжительное молчаніе, во время котораго лакей убиралъ жаркое и перемѣнялъ тарелки. Переѣхавшій, сильно насупившись, сопѣлъ и, находя отвѣтъ Могутова жесткимъ, придумывалъ рѣчь для его смягченія, а Кречетовъ, повернувъ лицо въ сторону Могутова, пристально и серьезно всматривался въ него.

„Какое право имѣетъ и этотъ шутить и смѣяться надо мною?… Да точно ли ты — герой, за которымъ нужно идти вслѣдъ намъ, измученнымъ жизнью людямъ?… Къ чорту трусость и мягкость! Довольно самоотверженія! Вамъ угодно подтрунивать надъ страдающимъ человѣкомъ? Извольте, я поднимаю перчатку!“ — думалъ Кречетовъ. Когда лакей подалъ кофе и сухое сладкое печенье, онъ заговорилъ совершенно спокойно, но съ зло-саркастическою усмѣшкой около рта:

— Да, Викторъ Александровичъ, намъ сегодня обоимъ одно и то же совѣтуютъ: жениться!.. Но управляющій контрольною палатой, навѣрно, пошутилъ съ вами, а господинъ Могутовъ говоритъ, конечно, серьезно… Господинъ Могутовъ всегда серьезенъ и такъ же серьезно говоритъ теперь „жениться“, какъ когда-то говорилъ: „Иди въ народъ! За честь отчизны, за убѣжденье, за любовь иди и гибни! Умрешь не даромъ!..“ Но знаете ли, господинъ Могутовъ, мнѣ лучше нравится, когда вы говорите не своимъ умомъ… И знаете ли, господинъ Могутовъ, я не вѣрю въ вашу серьезность, считаю ее пустымъ задоромъ, рисовкой, шумными побрякушками… И знаете ли почему? — Потому, что кому Богъ вложилъ въ душу даръ быть „глашатаемъ истинъ вѣковыхъ“, тотъ умѣетъ заглядывать въ душу людей, понимать муки страдающихъ людей, тотъ никогда не третируетъ подавленныхъ скорбью людей, не предназначаетъ ихъ для пошлыхъ ролей… Нѣтъ, я сегодня до неприличія золъ! — ударивъ себя ладонью по лбу и вдругъ перемѣнивъ тонъ изъ серьезнаго и сатирически-спокойнаго на болѣе громкій и съ оттѣнкомъ грусти, но съ тою же саркастическою усмѣшкой у рта, продолжалъ далѣе Кречетовъ. — Вы, пожалуйста, не сердитесь, Гордѣй Петровичъ! Конечно, вы вполнѣ правы, а во мнѣ говоритъ задѣтое за живое самолюбіе, — къ чему же тогда сердиться?

— Мало ли какую чепуху болтаетъ зря слабый человѣкъ въ горѣ, такъ за нее и сердиться? Извините, князь, Гордѣй Петровичъ не обратитъ вниманія на шпильки вашего сіятельства! Онъ за нихъ не вызоветъ на дуэль ваше сіятельство, а вызову васъ я! — громко, сильно сопя и вскинувъ грозно нахмуренные глаза на Кречетова, сказалъ Переѣхавшій и торопливо направился въ окну, гдѣ лежала его барашковая шапка. Онъ уже совсѣмъ было приготовилъ рѣчь, разъясняющую и смягчающую жесткое слово Могутова „жениться“, какъ вдругъ ему ясно послышался крикъ: „нашихъ бьютъ!..“ и онъ позабылъ приготовленную рѣчь, вскочилъ изъ-за стола, какъ ужаленный, далъ первый мѣткій залпъ и побѣжалъ за шапкой, чтобы вполнѣ вооруженнымъ спѣшить занять наиболѣе лучшій стратегическій пунктъ для предстоящей битвы.