История России. Факторный анализ. Том 2. От окончания Смуты до Февральской революции - Сергей Нефедов

Вечером 8 января Г Гапон совещался сначала с социал-демократами, а потом с эсерами. На встрече с эсерами Гапон спрашивал, есть ли у них бомбы и оружие, и, получив утвердительный ответ, настаивал, чтобы завтра эсеры были в рядах шествия и следили за ним. «Если его около дворца остановят и не пропустят к царю, то он даст знак белым платком – тогда… строй баррикады, бей жандармов и полицию». «Тогда, – говорил Гапон, – не петиции будем подавать, а революцией сводить счеты с царем и капиталистами».[1788] Согласно договоренности, эсеры и социал-демократы должны были идти в задних рядах шествия, иметь с собой оружие и красные флаги, но до времени не выставлять их.[1789]

План «революции» должен был составить П. Рутенберг, с которым Гапон имел особую беседу поздно вечером. Наутро у эсеровского боевика была карта с диспозицией сил, и движение колонн производилось по этому плану.[1790] Позднее выяснилось, что у Рутенберга было также и особое задание от ЦК эсеров. Вот, что пишет об этом А. В. Герасимов: «Внезапно я спросил его, верно ли, что 9 января был план застрелить государя при выходе его к народу?» Гапон ответил: «Да, верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, а Рутенберга…»[1791]

Наутро колонны двинулись к центру города, впереди несли царские портреты, иконы и хоругви. Люди, одетые в праздничную одежду, как положено при крестном ходе, шли с непокрытыми головами и пели молитвы. Полицейские, подчиняясь обычаю, стояли на обочинах тоже с непокрытыми головами. Сила традиции была такова, что два полицейских офицера по собственной инициативе пошли перед колонной, в которой находился Гапон, расчищая дорогу крестному ходу. В других колоннах революционеры не считали нужным следовать предписанному Гапоном порядку. Горький и его друзья-большевики шли с колонной Выборгского отдела; они первыми, еще до начала столкновений, стали кричать «Долой самодержавие!» и подняли красный флаг. Замысел, очевидно, состоял в том, чтобы – как это было 17 марта 1848 года в Берлине – путем выбрасывания красных знамен спровоцировать полицию и вызвать крупномасштабные столкновения. Горький непосредственно участвовал в этой провокации и потом сохранил этот флаг на память. В колонне Невского отдела вооруженные эсеры вышли в голову колонны, и, ведя толпу, сумели пробиться к Зимнему дворцу; по дороге они производили беспорядки, рвали телеграфные провода и рубили столбы. На Васильевском острове революционеры начали строить баррикаду, как только началось шествие; на баррикаде был водружен красный флаг.[1792] После того как начались столкновения, эсеры возвели еще несколько баррикад, стали громить оружейные магазины и вооружать народ. М. Горький и Н. Ф. Анненский во время расстрела демонстрации оказались в публичной библиотеке; Горький призывал находившихся в библиотеке студентов идти сражаться. На Васильевском острове были сооружены три баррикады, но после непродолжительного сопротивления они были взяты штурмом войсками.[1793] У восставших было слишком мало оружия; бомбы, обещанные социал-революционерами, оказались пустым обещанием. «Совсем уж плохо было то, – писал В. И. Невский, – что с.-р., зная свою слабость, обещали то, что выполнить не могли».[1794]

После расстрела демонстрации Гапон в сопровождении П. Рутенберга направился к Горькому.[1795] По словам Гапона, Горький обнял его и заплакал. «Что теперь делать, Алексей Максимович?» – спросил Гапон.[1796] Вечером Горький привел переодетого Гапона на многолюдное собрание (или скорее, митинг) интеллигенции в Вольном экономическом обществе. После митинга состоялось совещание «доверенных лиц», на котором обсуждался вопрос, «как достать оружие и организовать восстание», а потом Гапон вернулся к Горькому, где написал обращение к рабочим, которое утром было переделано Рутенбергом.[1797] Горький в письме к Е. П. Пешковой так подводит итоги дня: «Настроение – растет, престиж царя здесь убит – вот значение дня. Итак, началась русская революция, с чем тебя и поздравляю. Убитые – да не смущают – история перекрашивается в новые цвета только кровью. Завтра ждем новых событий более ярких и героизма бойцов…»[1798]

Как следует из письма, Горького не смущала кровь, и он праздновал начало русской революции. Оппозиция была уверена, что революция уже началась. Один из руководителей петербургских социал-демократов С. И. Сомов писал о собрании вечером после расстрела 9 января: «Тон собрания был крайне бодрым, большинство его участников выражало твердую уверенность, что теперь рабочие окончательно распростятся со своими прежними иллюзиями и на следующий день начнутся активные выступления народных масс…» Однако на следующее утро,[1799] продолжает С. И. Сомов, «самый вид улиц предместья принес первое опровержение наших расчетов… По пути нам то и дело попадались большие плакаты – треповские объявления, которые молчаливо читались группами рабочих…»[1800] Новый генерал-губернатор Петербурга Д. Ф. Трепов поспешил объяснить рабочим суть произошедших событий, в объявлениях говорилось, что рабочие были увлечены «студентами» на ложный путь, что «именем рабочих были заявлены требования, ничего общего с их нуждами не имеющие», что «нужды трудящихся близки сердцу императора и они будут рассмотрены». В этой связи говорилось, что царь повелел разработать вопрос о страховании, что министерство финансов «готово приступить к разработке вопроса о дальнейшем сокращении рабочего времени…»[1801] От заводоуправлений стали поступать сообщения о повышении расценок, о сокращении рабочего дня – и уже через три – четыре дня после расстрела рабочие вернулись на заводы; забастовка окончилась.

«Народный пророк» Гапон где-то прятался, он исчез, и вызванный им религиозный энтузиазм быстро испарился. Растерянные рабочие вернулись на свои заводы, но кое-кто счел необходимым поквитаться с «обманщиками». В городе начались избиения интеллигентов. «Студентов и интеллигентов ловили на улицах, стаскивали на глазах у прохожих с извозчиков, – писал В. И. Невский, – избивали и тут же бросали на улице в кучу, и потом либо убивали их, либо отправляли их в участок…»[1802] Это было начало того массового движения традиционалистов против вестернизованной интеллигенции, которое потом проявило себя в октябрьских погромах.

Директор департамента полиции А. А. Лопухин в докладе министру внутренних дел следующим образом подводит итог событий: «… Священник Гапон, еще в первых числах января рекомендовавший рабочим не возбуждать политических вопросов, не читать и жечь подпольные листки и гнать разбрасывателей их, войдя затем в сношения с упомянутыми главарями, постепенно начал на собраниях отделов вводить в программу требований рабочих коррективы политического характера и по внесении в нее последовательно общеконституционных положений закончил, наконец, эту программу требованием отделения церкви от государства, что ни в коем случае не могло быть сознательно продиктовано рабочими. Зайдя так далеко в размерах и конечных целях им же вызванного по ничтожному случаю движения, Гапон, под влиянием подпольных политических агитаторов, решился закончить это движение чрезвычайным актом и, инспирируемый агитаторами, стал пропагандировать мысль о необходимости публичного представления государю императору петиции от забастовавших рабочих об их нуждах… Именно в этот вечер Гапон распространил текст петиции… в которой независимо от пожеланий об улучшении экономических условий были включены дерзкие требования политического свойства. Петиция эта большинству забастовщиков осталась неизвестной и таким образом рабочее население было умышленно введено в заблуждение о действительной цели созыва на Дворцовую площадь, куда и двинулось с единственным сознательным намерением принести царю челобитную о своих нуждах и малом заработке».[1803]

«Так совершилось величайшее по своей трагичности и последствиям событие, прозванное революционерами „Кровавым воскресеньем“, – писал жандармский генерал А. И. Спиридович. – Провокация революционных деятелей и Гапона, глупость и бездействие подлежащих властей и вера народная в царя – были тому причиною».[1804]

Выводы высших полицейских чинов имеют определенную ценность, так как они опираются на всю доступную информацию и стремление избежать повторения событий делает их достаточно объективными. Что может добавить к этим выводам теория вестернизации? По основным параметрам – утверждение западного парламентаризма как цель движения, роль интеллигенции, использование социальных конфликтов традиционного общества, тактические приемы – первый период русской революции можно трактовать как классическую «революцию вестернизации», «революцию извне». В соответствии с теорией вестернизации российская либеральная интеллигенция, осознав свою слабость, встала на путь «революци-анизации» народа, используя для этого методы политической провокации. П. Б. Струве впоследствии писал, что «в том, как легко и стремительно стала интеллигенция на эту стезю политической и социальной революционизации настрадавшихся народных масс заключалась… политическая ошибка… Революцию делали плохо. В настоящее время с полной ясностью раскрывается, что в этом делании революции играла роль ловко инсценированная провокация…».[1805]