Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Словно большие и совершенно невероятные насекомые», — говорит мой спутник все с тем же ученым видом, несколько чопорно и манерно, и замолкает, а я так и остаюсь в неведении, к чему же относится данное сравнение.
Немного погодя он добавляет: «Вульва с зубами — химера». Я и хотел бы ему ответить (ответить что?), но ни единый звук не вылетает у меня изо рта, остающегося, однако, приоткрытым, и я тщетно пытаюсь заставить шевелиться губы, язык, челюсти: все словно срослось воедино. Или вернее — я только теперь это понимаю, слишком поздно понимаю, — все у меня во рту (и вообще во всем моем теле, то есть в том, что осталось от моего тела) сейчас окончательно застыло, стало неподвижным, бесчувственным, отлитым из той же бледной и тусклой бронзы, что и другие статуи подземелья, машины с острыми лезвиями, похожими на скальпели, и с зубчатыми шестернями, безмолвные и бесшумные орудия, потерпевшие аварии и пострадавшие в них мотоциклисты, распростертые на переднем плане этого ревущего и воющего хаоса, внезапно пораженного оцепенением, порожденным какими-то имманентными, то есть внутренними, присущими ему самому, этому хаосу, причинами. Да, я тоже отлит из этой тусклой бронзы и во всем похож на всех остальных: лицо изуродовано, рот разорван, конечности оторваны, живот распорот, — и я валяюсь среди конских трупов и мертвых, бесполезных железяк.
И все это вылетает из моего собственного рта со слабыми, безвольными, полураскрытыми губами, теперь затвердевшими. Вместо упорядоченных, стройных речей и слов, притворяющихся, будто бы они в состоянии заставить обдумать и осмыслить суть катастрофы, суть этого жуткого разгрома, из меня вылезает, вытекает, исторгается эта мерзкая, отвратительная, грязная субстанция, в которой я сам вязну, а она все прет и прет в несметном количестве… «Детский кошмар слишком нервного, легко возбудимого маленького мальчика с ярко выраженной склонностью к садо-анальным извращениям», — произносит где-то совсем рядом со мной менторский голос. Однако персонаж в безупречно-незапятнанной тоге в действительности уже давно исчез со сцены. Он, несомненно, где-то продолжает свой путь, храня воистину ангельскую невозмутимость и безмятежность, оставив меня навсегда с моими старыми мечтами-снами о запретной двери, что обрекает с незапамятных времен комнату с экскрементами на божественное проклятие.
В несметном количестве, сказал я… Да, быть может, так и есть… Но я в этом не уверен. Должна же на самом деле существовать какая-то закономерность этих пертурбаций, этих коловращений, должен существовать некий закон этих революций, этих вращений планет, этого перемещения созвездий и образования этих фигур, образов и рисунков. Сегодня мне известно лишь только то, что я никогда не буду способен успешно сам завершить подсчеты, вопреки моим прежним мыслям и иллюзиям, коим я предавался с такой страстью. Окончательно заблудившись и потерявшись во внутреннем лабиринте органов, куда я отважился зайти, я, обманутый фистулами и анастомозами, свищами и соустьями, попав в ловушку своего собственного сильнейшего желания установить в этом хаосе некий порядок, вернее, мой порядок, я потерял… уж и сам не знаю на что… безрассудную надежду… Я потерял… Став отныне вещью среди подобных же вещей, бесформенная субстанция постепенно поглощает меня, и края ее смыкаются надо мной.
Все еще стояла зима. При пробуждении утром я увидел, что снег шел всю ночь или, по крайней мере, в течение нескольких часов, так как слой, покрывавший сад, разбитый на французский лад, и все окрестности, похоже, достигал сантиметров десяти, что случается нечасто на этих равнинах Нормандии с резкими мягкими складками местности, столь близко расположенными от моря, что там очень быстро начинают лить дожди, как только кончаются морозы. Но сегодня снегу нападало столько, что сеть дорожек между прямоугольными газонами едва-едва заметна, настолько сглажены белым мягким покрывалом выступы и впадины, по которым и можно бывает обычно определить «разновысокость» уровней. Что же касается контуров того содержащегося с великим тщанием ухоженного участка склона от подъезда до пруда, где этот самый склон прорезают четыре симметрично расположенных углубления, чтобы ландшафт не был излишне однообразным, то их можно сейчас лишь угадать, да и то с большим трудом в этом неконтрастном освещении. Остались заметными лишь укутанные в свежую «вату» несколько ступеней, которые соответствуют по ширине и длине углублениям, сделанным на поросшем мхом газоне, на центральной дорожке, более широкой, чем все остальные, чьим продолжением является дорожка, проложенная между двумя прудами и уходящая дальше в лес. Небо затянуто облаками, и насколько хватает глаз, оно все одинакового очень бледного серого цвета, можно даже сказать — мертвенно-бледного, блеклого, невыразительного.
К югу от дома, там, за нагими деревьями, не удержавшими на своих ветвях слишком нежные, легкие, «субтильные» хлопья и потому оставшимися чернеть на фоне побелевшей земли, лежит большой луг, владение соседней фермы, тоже абсолютно белый и совершенно гладкий, и на нем не видно ни единого холмика, ни единой впадинки или канавки, несмотря на то, что по нему протекает разделяющий его надвое ручей (параллельно лесной опушке), и на нем же начинается довольно крутой склон холма, находящегося в моих владениях. И вот по этому лугу довольно резво скачут четыре вороных коня, следуя друг за другом вдоль невидимого ручья. Они пробегают луг из конца в конец, двигаясь параллельно зубчатой ограде парка, параллельно берегам прудов, к которым вплотную подступают первые липы, параллельно идущим с запада на восток дорожкам сада, параллельно серому фасаду дома.
Эта картина поражает меня своей строгой, четкой, прозрачной, какой-то хрустально-чистой красотой, без полутонов, теней и оттенков, неким плоскостным изображением, только с использованием черной и белой красок, как на стилизованном японском рисунке, но только плюс ко всему еще и отличающимся чрезвычайной тонкостью, чрезвычайным изяществом исполнения. С того места, где я нахожусь, то есть из выходящего на юг окна моей комнаты-кабинета, стволы деревьев, более или менее прямые, позволяют видеть примерно две трети белой плоской поверхности, разделенной самими этим черными стволами на вертикальные, параллельные друг другу полоски, где бегают туда и обратно вороные кони, нервные, возбужденные видом этого внезапно выпавшего снега, бегают неспешной рысью, чуть «приплясывающей», как сказали бы знатоки, вытянув шеи и высоко подняв точеные головы.
