Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако потом, освободившись от своих пут, ненастоящих, разумеется, а условных, причем опутывающих ее тело по ее же собственному настоянию, Анжелика иногда вновь принималась угрожать мне. Она, посмеиваясь, спрашивала, что будет, если она меня выдаст, кто поверит, что она была на все согласна? Ведь если она была согласна, зачем мне нужно было ее привязывать? И она мне показывала красноватые следы на запястьях и лодыжках, правда, исчезавшие без следа в течение часа, потому что затягивал я веревки не сильно, так как боялся причинить ей боль. (Хотя я и умел вязать настоящие морские узлы, и обладание подобными знаниями и навыками придавало мне весу в глазах моей жестокой и суровой «пленницы», всегда готовой поднять на смех любого.) Видя, что я боюсь скандала, что я в конечном счете нахожусь целиком и полностью в ее власти именно из-за тех самых веревок, которыми она заставила ее связывать (и которые мне, сказать по правде, тоже очень нравились, ведь, находясь в таком положении, то есть в положении распятой у столба и даже привязанной не слишком крепко, она хотя бы не сможет сбежать от меня, как только ей придет в голову, если я отважусь на недозволенные поцелуи или на еще более двусмысленные действия), так вот, увидев и осознав все это, она вскоре воспользовалась создавшейся ситуацией и успешно добилась того, что мы поменялись ролями и она превратила меня в покорного раба, исполняющего все ее капризы и удовлетворяющего все прихоти.
Когда она попросила меня погладить и приласкать внутреннюю часть ее интимного местечка, я ощутил смутную тревогу, у меня появилось такое чувство, что мне грозит серьезная опасность, но я уже был не в состоянии отказать ей в чем бы то ни было. Запретная прорезь в плоти казалась как обычно такой же розовой и четко очерченной, закрытой. Точно так же, как она это делала и прежде, Анжелика, чтобы усилить еще детский запах своего тела, прибегла к помощи пульверизатора своей матери, такой же рыжей, как и она, так что одни и те же духи прекрасно подходили как матери, так и дочери. В тот день девочка благоухала так, будто вылила на себя целый флакон драгоценной жидкости. Она взяла мою руку своей твердой уверенной ручкой, и вот я, подчиняясь приказам этой крепкой руки, очень осторожно сунул первую фалангу среднего пальца туда, куда она хотела. Я тотчас же заметил, что там, в глубине, было сыро, почти мокро, что там была какая-то липковатая жидкость. Я и хотел бы вытащить палец из этого капкана, да моя повелительница, видимо, все поняла и продолжала удерживать мою руку, мало того, она, наоборот, потребовала, чтобы я пошевелил пальцем и просунул его подальше. Внезапно поток крови вырвался наружу между разошедшимися в стороны губами, и я поспешно отдернул руку, ставшую красной, словно рука какого-нибудь убийцы-потрошителя.
К счастью, в ту минуту я сидел на скамеечке, из тех, на которых обычно сидят фермерши, когда доят коров, иначе я, наверное, повалился бы навзничь, настолько вдруг у меня стало пусто в голове: исчезли все мысли, все звуки… Анжелика не шевелилась: она продолжала стоять передо мной с раздвинутыми ногами, с обнаженным низом тела (это было как раз то, чего мне следовало бы остерегаться, но одновременно и то, что должно было бы навести меня на кое-какие подозрения), и вот так она стояла, почти одетая, в платье, но без штанишек, которые она каким-то образом сняла (когда и как она это проделала? Я ведь ничего не заметил…). Она смотрела на меня полуотсутствующим, таинственным взглядом. Что же все-таки произошло? Быть может, я ее серьезно поранил, и она вот-вот умрет из-за потери крови и из-за отсутствия помощи, потому что мы не посмеем никого позвать на помощь? Кровь, что внезапно появилась в самом низу ее золотисто-рыжего треугольника, гораздо более густо поросшего мягким пушком, чем в начале каникул, как мне помнится, была ярко-алой. Анжелика молча наблюдала за тем, как меня охватывает панический страх, затем она выпустила из руки задранный подол плиссированной юбки из плотной шерстяной ткани, который она довольно долго удерживала, и заявила как-то поразительно резко и зло: «Ты лишил меня невинности. Я все расскажу. И ты попадешь в тюрьму, где и будешь сидеть до конца жизни».
Я смутно кое-что слышал о том, что такое девичья невинность. Я имел кое-какое, хотя и весьма туманное, представление о девственной плеве благодаря одной очень игривой, но довольно четко все объяснявшей песенке, которой я не переставал удивляться и от которой приходил в ужас и терял голову в первые годы пребывания в школе, затем я кое-что узнал из намеков, недомолвок и хвастливой болтовни мальчишек постарше, но я и не подозревал, что это «препятствие» может быть столь слабым, столь легко преодолимым, столь незначительным. Кстати, я ведь не ощутил ни малейшего сопротивления живой плоти. И почему Анжелика оставалась такой спокойной, такой равнодушной к произошедшей с ней катастрофе? Все так же сухо, отрывисто она приказала мне: «Пососи свой палец!» Какое странное лекарство! Какой странный способ что-либо исправить! Можно подумать, что я сам поранился! Но я сделал так, как она велела, потому что был совершенно оглушен, раздавлен, уничтожен, а потом я облизал и фаланги соседних пальцев, указательного и безымянного, а также вылизал и ладонь, куда стекли несколько капель крови. На вкус это было что-то островато-едкое, горьковатое, но одновременно и сладковатое. Я не осмелился выплюнуть скопившуюся во рту слюну и покорно все проглотил. Когда моя рука была уже тщательно «вымыта» и на ней не осталось никаких следов от красных струек, от нее по-прежнему как-то странно попахивало, запах был сладковатый, тошнотворный, я бы даже сказал, отвратительный, но я не был уверен, что это запах крови, это мог быть и запах слишком сильных духов… Внезапно мне на память пришли кое-какие непристойные, похабные шуточки по поводу девушек… Анжелика вновь заговорила, все так же равнодушно и холодно, тем
