Романески - Ален Роб-Грийе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заставив меня разделить свои треволнения рассказом о некоторых новых интимных деталях, связанных с подобными случаями, когда мы лежали, тесно прижавшись друг к другу на теплом песке у подножия скал, она вдруг тихо-тихо шепчет мне на ухо, словно делая тайное признание или боясь вспугнуть своими словами какую-то птицу: «Ты можешь заглянуть мне под юбку, если хочешь, я не надела штанишки». По правде говоря, я уже начинаю опасаться подстраиваемых ею ловушек и непредвиденных резких перемен настроения, а потому на всякий случай говорю, что это неправда. Однако так как она мне улыбается с заговорщическим видом, я, со своей стороны делая вид, что совершаю нечто совершенно невинное и игриво-кокетливое, так, пустячок, шуточку, а на самом же деле, действуя столь же осторожно и благоговейно, как мальчик из церковного хора, снимающий на алтаре квадратный лоскут розового шелка, что скрывает чашу со святыми дарами, я приподнимаю воланчики коротенького платьица в цветочек из легкой, воздушной ткани. И действительно, она там… голенькая. Под платьем ничего нет. Я вижу в самом низу ее живота небольшой треугольничек, поросший бледно-рыжеватым пушком, того же оттенка, что и ее волосы. Резким приказным тоном она коротко бросает мне: «Поцелуй!» Но прежде чем я успеваю сообразить, что к чему и как-то отреагировать, она внезапно отбрасывает мою руку, опускает юбку и вскакивает на ноги. Она стоит, неподвижная и прямая словно палка, в двух шагах от меня и смотрит, как я тщетно пытаюсь протереть глаза от песчинок, что полетели мне прямо в лицо, когда она вскочила (быть может, она даже сделала это нарочно?). Причем смотрит она на меня пристально и зло, с каким-то презрением, и я не понимаю, чем оно вызвано. «Каким же ты можешь быть дураком!» — заключает она с какой-то непонятной неистовой яростью, смешанной с досадой. Но приступ бешенства проходит, и через несколько секунд ее голос становится холоден и тверд, словно металл: «Я скажу маме, что ты хотел меня изнасиловать», — заявляет она.
На следующей неделе, как оказалось, она уже напрочь все забыла, тогда как я не смел вновь приняться за старое, думая, что попал в немилость. Стоит страшная жара, предвестница грозы. Анжелика, воспользовавшись предлогом, что она якобы вымокла до нитки под проливным дождем (я заметил, что она нарочно задержалась на открытом месте под мелким и частым дождиком), в мгновение ока полностью раздевается в риге, где мы спрятались от разбушевавшейся стихии и тяжелую дверь которой она не без труда предусмотрительно закрыла. В нашем убежище очень жарко, от черепичной крыши так и пышет зноем, в этом полумраке душно и тесно, так как в помещении с фахверковыми стенами среди многочисленных балок и столбов, раскосов, подпорок и стропил громоздятся пришедшие в негодность, сломанные сеялки и веялки, высокие колеса повозок, козлы и колоды, на которых пилят и рубят дрова. Не выказывая ни тени смущения, Анжелика развешивает повсюду и раскладывает, словно на выставке, свои мокрые вещички, будто собирается подождать здесь, пока все не просохнет. Потеряв голову от охватившего меня желания, я остаюсь на месте недвижим, словно меня парализовало. Тело у нее бело-розовое, почти не тронутое загаром (что только увеличивает, обостряет ощущение его бесстыдства), а «тайные» части, обычно скрытые одеждой, отличаются какой-то особой белизной, молочной, что ли, и как будто бы даже светятся в темноте: маленькие круглые ягодицы, упругие и эластичные, словно покрытые не обычной кожей, а атласом (я часто сжимал их руками во время наших притворных драк, но тогда они всегда были защищены платьем и трусиками), ляжки с изгибающейся между ними впадиной, начинающие приобретать приятную округлость бедра, уже заметная талия и совсем свеженькие и «новенькие» грудки, пока еще очень небольшие, которыми она, должно быть, ужасно гордится.
Анжелика не обращает на меня внимания, но она знает, что я смотрю на нее во все глаза. И вот она спрашивает, как бы невзначай, словно бы задает самый обычный, банальный вопрос: «Ты находишь меня красивой?» Причем ведет она себя так, словно бы ответ для нее не имеет ни малейшего значения, то есть смотрит не на меня, а куда-то в другую сторону. Можно подумать, что она ищет зеркало. Не получив ответа, она принимается делать гимнастику на случайных «снарядах» (она не раз мне хвасталась, что в Париже якобы занимается классическим балетом). Покончив с упражнениями и найдя связку истрепанных веревочек, служащих для того, чтобы спутывать ноги животным, она, словно бы озаренная внезапно снизошедшим на нее вдохновением (или, напротив, осуществляя заранее хорошо продуманный план), предлагает с наигранным равнодушием: «Давай сыграем в римского легионера и рабыню-христианку». Она принимается утверждать, будто все, что нас окружает: сложные стыки и соединения балок и стропил, бороны, мотки колючей проволоки, огромные пилы с острыми длинными зубьями (чтобы распиливать бревна с еще не снятой корой), вороты, топоры и колоды — все это старинные орудия пыток; и она начинает рассказывать мне душещипательную историю о мученической смерти своей святой покровительницы, блаженной девственницы, которой в день казни как раз исполнилось тринадцать лет (так она утверждает), в 304 году от Рождества Христова. Кстати, я потом проверил эти сведения — в иллюстрированном мартирологе, найденном у старьевщика в Везон-ла-Ромен, — и оказалось, что они не соответствуют тому, что сообщает нам предание.
В тот год у Анжелики в конце сентября началась первая менструация. Или это началось уже раньше и она успешно от меня все скрывала? (Правда, тогда скрыть такое было гораздо труднее, чем теперь, ведь в то время еще не было неброских и скромных тампонов, которым сегодня делается столь шумная и восхитительная реклама.) И все же столь ранняя половая зрелость — случай исключительный для нормального ребенка в наших-то широтах. К тому же, на свою беду, я почти ничего не знал об этой тайне гинекея, не свойственной другим представительницам мира млекопитающих. Так вот, в тот достопамятный день, когда она пожелала изобразить «юную мученицу», да к тому же еще и выразила желание осмотреть мое «мужское достоинство», отличавшее меня, мальчика, от нее, девочки, Анжелика после полудня позволила мне себя целовать, ласкать и даже получить удовольствие от того, что я терся своим телом об ее совершенно обнаженное тело, причем
