Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер

были бы проще, не отражай они его собственную противоречивость, – даже это понимание лишь усугубляло хаос.

Хорнблауэр попытался отбросить меланхолию, уцепиться за какой-нибудь простой и реальный факт, и такой факт возник в сознании с ужасающей ясностью, как лицо человека, при казни которого он однажды присутствовал, – скрытое платком лицо висельника, бьющегося в петле. Он же еще не сказал Барбаре главного!

– Дорогая, ты ведь не знаешь. Буш погиб.

Рука Барбары на его локте дрогнула, но ее лицо оставалось ликом улыбающейся статуи.

– Погиб четыре дня назад, – продолжал Хорнблауэр с безумием человека, которого боги задумали погубить.

Только сумасшедший мог сказать такое женщине, которая входит на монарший прием и уже занесла ногу над порогом, однако Хорнблауэр не понимал, что совершает преступление. И все же в последний миг он осознал – совершенно неожиданно для себя, – что для Барбары это одно из величайших мгновений жизни, что, когда она надевала платье, когда улыбалась ему в зеркале, ее душа пела от предвкушения. По своей тупости он и предположить не мог, что она любит такого рода светские обязанности, что ей приятно войти в блистающий зал под руку с сэром Горацио Хорнблауэром, героем дня. Он ничуть не сомневался, что для нее, как и для него, это всего лишь обременительный долг.

– Их превосходительства губернатор и миледи Барбара Орнблор! – объявил мажордом.

Все лица обратились к ним. В последний миг, перед тем как погрузиться в идиотизм светских обязанностей, Хорнблауэр успел понять, что каким-то образом испортил жене вечер, и его кольнула злость – не на себя, на нее.

Глава пятнадцатая

Прибыли ополченцы, вывалились, все еще зеленые от морской болезни, из тесных транспортных судов. Не сказать, что это был совсем уж уличный сброд в красных мундирах: они умели строиться в линию и в колонну, браво маршировали за полковыми оркестрами, хоть и таращились при этом на незнакомый город. Однако они при каждой возможности напивались до бесчувствия, обижали женщин, тащили все, что плохо лежит, – короче, совершали все преступления, какие возникают из-за отсутствия дисциплины. Офицерам (одним батальоном командовал граф, другим – баронет) не хватало опыта, чтобы держать их в руках. Хорнблауэр, уставший слушать жалобы мэра, порадовался, когда следующие транспорты доставили два обещанных полка добровольческой кавалерии. Теперь он мог отправить свою маленькую армию в наступление на Руан.

Известия доставили, когда Хорнблауэр сидел с Барбарой за завтраком. Барбара в сине-голубом домашнем платье наливала ему кофе из серебряного кофейника, а он клал ей на тарелку яичницу с ветчиной – домашний уют, по-прежнему казавшийся ему нереальным. До завтрака Хорнблауэр три часа провел за работой, и ему было трудно перейти от штабной атмосферы к семейной.

– Спасибо, дорогой, – сказала Барбара, принимая у него тарелку.

В дверь громко постучали.

– Войдите! – крикнул Хорнблауэр.

Вошел Доббс – один из немногих, кому дозволялось беспокоить сэра Горацио, когда тот завтракает с женой.

– Депеши, сэр. Французы ушли.

– Ушли?

– Бегут во все лопатки, сэр. Вчера ночью Кио отступил к Парижу. В Руане не осталось ни одного французского солдата.

В рапорте, которой он протянул Хорнблауэру, повторялось то же самое более официальным языком. Очевидно, Бонапарту для обороны Парижа необходимы все его войска; отозвав Кио, он оставил Нормандию открытой для вторжения.

– Надо выступить вслед за ними, – сказал Хорнблауэр себе, потом – Доббсу: – Скажите Говарду… нет, я пойду сам. Извини меня, дорогая.

– Неужто нет времени допить кофе и доесть завтрак? – строго спросила Барбара.

На лице Хорнблауэра так явственно отразилось внутреннее борение, что она рассмеялась:

– Дрейк успел и закончить игру, и разбить испанцев[54]. Я проходила это в школе.

– Ты совершенно права, дорогая, – сказал Хорнблауэр. – Доббс, я приду через десять минут.

Он принялся за яичницу с ветчиной. Возможно, так даже лучше для дисциплины. Пусть все знают, что героический Хорнблауэр иногда умеет быть мягким и прислушаться к упрекам жены.

– Победа, – произнес он, глядя на Барбару через стол. – Войне конец.

Хорнблауэр понял это сердцем, а не просто подвел итог умозаключениям. Тиран, затопивший весь мир кровью, скоро падет. Барбара встретилась с мужем глазами; чувства были больше любых слов. Война, которая шла с самого их детства, близится к концу, и они с трудом представляли, какой будет жизнь без войны.

– Мир, – проговорила Барбара.

Хорнблауэру сделалось чуточку не по себе – он не мог проанализировать свои чувства, поскольку не знал, от чего отталкиваться. Он поступил на флот мальчишкой и сражался все последующие годы; ему неоткуда было узнать о Хорнблауэре, чисто гипотетическом Хорнблауэре, который вырос бы в мирной стране. Двадцать с лишним лет испытаний, опасностей и тягот сформировали его нынешний характер. Он не родился воином; человек чуткий и одаренный, брошенный случаем на войну, он добился успеха на этом поприще, как добился бы на любом другом, однако за успех пришлось дорого заплатить. Его мнительность, его ранимая гордость, причуды и слабости его натуры – возможно, все это следствие пережитого. Холодность между ним и женой, привычно скрываемая за дружеским тоном (ее не могла устранить даже чувственная страсть, которой они самозабвенно предавались), – в значительной степени следствие его душевных изъянов; вина Барбары тут тоже есть, но куда меньшая.

Хорнблауэр утер рот салфеткой и встал:

– А теперь мне и впрямь пора, дорогая. Извини меня.

– Конечно, ты должен идти, коли того требует долг, – ответила она, поднимая к нему лицо.

Хорнблауэр поцеловал ее, даже в это мгновение продолжая