Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И сразу, словно это был сигнал, драка вспыхнула вновь. Это было уже то состояние, когда не рассуждают. Просто те пылинки, которые знали одна другую в лицо, тянулись одна к другой, объединялись, присоединяли третью, четвертую, лезли к тем, кого знали как врагов. Нечего было стыдиться, нечего прятать. Ненависть стала ненавистью, правда — правдой, тайное — явным.
Пылинки тянулись одна к другой и, все вместе, к семи пылинкам, прижатым к окну.
— Хлопцы, мы с вами! Хлопцы! Хлопчики! Мы с вами!!!
Странный звук поразил Алеся. Он оглянулся. Плакал одной глоткой Петрок Ясюкевич. Горло юноши судорожно расширялось. И Алесь всем сердцем понял, что они присутствуют при величайшем чуде, когда тебе казалось, что ты и друг твой одиноки, а оказалось, что все, большинство думало так, как вы, но молчало, так как каждый считал, что он один со своими, достойными смеха, мыслями.
И тут Рафал вдруг вознес кулак и опустил его на голову Дембовецкого.
— Учись, оболтус, — сорвавшимся от восхищения голосом кричал Ржешевский. — Учись, слепец! Учись, балда!
Крики хлынули со всех сторон. Стенка бросилась на стенку.
...Через пять минут дралась уже вся гимназия. Все этажи здания ревели, стонали, топали ногами, плескали.
Пришло время сводить счеты за все былые обиды. За презрение. За издевательские слова, которые сказали тебе как «своему», а ты смолчал, хотя не был «свой», — и то молчание до сих пор жжет тебе сердце палящим стыдом.
За все.
Еще через каких-то пять минут мазунчики дрогнули и попятились, по лестнице...
Алесь с ребятами дрался в авангарде. Он рассыпал и получал удары с легкостью вдохновения. Ведь все были одно, ведь те, ненавистные, сыпались по лестнице, как горох, ведь их гнали, не давая поднять головы, ведь теперь не страшно было, даже если убили бы.
В вое, вопле, шлепках и пинках катилась вниз по лестнице лава. Теперь следовало только пробиться к Лизогубу и сущим, которых нес с собою водоворот убегавших. Они были лишь на какой-то десяток ступенек ниже, но беглецы надавливали так густо, что достичь «аристократов лакейской» было почти невозможно. Почти невозможно, но надо.
Ведь он помнил. Ведь они заставили его запомнить.
На всю жизнь.
И он знал теперь, что он, Алесь Загорский, уже не тот прирожденно добрый и нежный парень, которым он был до этого утра. Произошедшее, попытка этой тупой и зверской расправы, много выжгло в нем, насторожило, запретило подходить к каждому как к другу.
Дорваться. Дорваться. Дорваться!
— Сашка! — крикнул он. — Мстислав, Рафал, хлопцы!.. Отрежем!
Они двигались вниз клином. Выпихнули часть беглецов на 6oлее широкий марш, заступили путь и прижали тех, за кем гнались, в угол площадки.
Мимо них, оттирая собственным устремлением и тяжестью oт загнанных в угол, катилась, ревела, рассыпала удары переплетенная юношеская цепь.
Гимназия дралась.
Дралась так, как каждый год случалось не раз и не два. Так — и не так.
Семерка прижатых яростно пробивалась к остальной толпе. Понимала: добром не окончится. Но члены братства держались, не давали убежать.
И наконец последние гимназисты схлынули мимо них в вестибюль, а оттуда на двор. Гурьба рассыпалась на группки, одни из которых победоносно гнали другие через двор Скарги, мимо фонтана, по аркадам, выходам на Великую, по дворам, коридорам, подъездам. На двор Сорбевиуса, на Университетскую.
Спаслись только лежачие, да еще те, которые успели вскочить в костел. А на площадке стояли — лицо к лицу — те, с кого начался день битвы.
Семь на семь.
— То что? — бросил Волгин. — Так, кажется, честнее?
— Начнем, что ли? — спросил Грима.
...Драка была короткой, так как кровь ударила в нос. Минут через пять шестеро из прижатых уже лежали «на земле». Над ними стояли Грима и Бискупович и наводили окончательный глянец на лица тех, кто постарается встать.
Остальные полукругом обступили Алеся, стоявшего напротив Игнатия Лизогуба.
— Ты их видишь? — спросил Алесь.
Лизогуб смотрел на остальных друзей почти с ужасом. Разрисованные, избитые до полусмерти, с рассеченными губами, с глазами, которые почти не смотрели вследствие синяков.
— Ты не лучший, — отметил Алесь.
И сбросил гимназическую куртку.
— Защищайся.
— Не буду, — бросил Лизогуб.
— Не пугайся. Один на один.
— Отпустите этих.
— Что, опять семеро на одного? Н-нет. Ты не ложись, Лизогуб. Тебе не поможет. Ляжешь — убью. Ты не из тех, для которых существуют правила.
Царило молчание. Даже те, с земли, даже друзья с некоторым ужасом смотрели на Загорского.
— Ты предложил мне запомнить, Лизогуб, — подсказал Алесь. — Я — запомню.
И ударил. Кулак словно приклеился к груди Игнатия, но только на миг. В следующий момент Лизогуб, словно сам собою, отлетел от него и бахнулся о стенку.
— Классически, — тихо произнес Рафал.
Лизогуб оторвался от стенки и, зеленый, ударил Алеся ногой. Тот успел уклониться.
— Так вот. Перед тем как я один на один — поколочу тебя до полусмерти, запомни и ты мои слова, как я запомню твои... Мы не хотим лизать рук никакому пану. Не тебе, и не Гальяшу, и не Флиту сидеть на нас.
Опять словно приклеился кулак.
— Мы никого не будем топтать ногами. Но и бич нам не нужен. Это мы, пока что, терпим вас... Так получи... Авансом... Другим расскажешь.
Удар. Лизогуб упал на колени. Алесь поднял его за грудь и ударом в челюсть опять припечатал к стене.
— Сегодня ты запомнишь, как мы благодарны вам за одолжение, которое вы нам оказываете.
Лизогуб качнулся. Его повело от стенки. Казалось, он падает. Но тут на его пути попался Петрочок Ясюкевич. И внезапно нога Игнатия поднялась в воздух, и Ясюкевич согнулся от удара в пах. Лизогуб бросился было к лестнице. Рафал подставил ему ножку.
И тогда Алесь, уже ничего не соображая, сверху насел на него.
— Вот тебе... За одолжение... За Петрочка... За то, что «кормите»... За три мешка картошки...
— Убьешь, — схватил его за руку Волгин.
Вместе с Мстиславом они еле оттащили Загорского от неподвижного Лизогуба.
Загорский тяжело вздохнул и, словно сквозь туман, увидел, что с лестницы спускаются директор, Гедимин и Крест.
— Что это? — спросил директор.
Худой перст указал на неподвижного Лизогуба.
— Дикари, — бросил директор. — Папуасы... Пьяные нигилисты.
И обратился к Алесю:
— Это, кажется, с вас началось?
Начальнический гнев вот-вот должен был прорваться в его
