Горячие руки для Ледяного принца - Рита Морозова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я замерла на пороге. Передо мной была бездна. Логово Льда. Его пространство. Каждая клетка моего тела кричала: Беги! Но бежать было некуда. За спиной — безликие стражи, ледяные коридоры, королевский приказ и тень отца. Я сделала шаг вперед. Внутрь.
Дверь бесшумно закрылась за моей спиной.
* * *
Комната.
Пустота.
Холод.
Вот первое, что поразило. После роскоши королевского кабинета и даже моих относительно «богатых» покоев — аскетизм этого места был ошеломляющим. И пугающим. Комната была просторной, но казалась камерой из-за гнетущей атмосферы. Высокие стены из темного, почти черного камня, гладко отшлифованного и покрытого толстым, бугристым слоем льда. Он лежал не только в углах — он стекал причудливыми наплывами с потолка, тянулся по стенам, как жилы, искрился голубоватым отблеском в скупом свете. Окна — высокие, узкие, как бойницы, — были затянуты таким толстым слоем морозных узоров, что сквозь них не проникало ничего, кроме смутного серого свечения. Ни штор, ни украшений. Ни ковров на каменном полу, отполированном до зеркального блеска временем и холодом.
В центре комнаты — ничто. Только холодный камень и лед.
В глубине, у самого темного окна, стояло кресло. Простое, высокое, деревянное, без излишеств. Оно казалось инородным телом в этом ледяном царстве. И в нем сидел Он.
Кайлен. Принц Льда. Ледяное Сердце.
Первое впечатление — не монстр. Не изверг, каким его рисовали слухи. Силуэт в кресле был высоким, но худым, почти хрупким под слоями простой темной одежды — черный шерстяной камзол, черные брюки, заправленные в высокие сапоги из некрашеной кожи. Ни бархата, ни золота, ни королевских регалий. Только… холод. Он исходил от него физически, как волны стужи от открытой морозильной камеры. Воздух вокруг кресла мерцал, искрился от перепада температур.
Я не решалась подойти ближе, застыв у двери. Он не поворачивался. Казалось, не дышал. Был частью пейзажа — еще одной ледяной скульптурой.
Потом он медленно повернул голову.
Свет из окна (вернее, то, что через него пробивалось) упал на его лицо.
И я забыла дышать.
Он был… нечеловечески прекрасен. И так же нечеловечески трагичен. Лицо с резкими, словно высеченными из мрамора благородными чертами: высокие скулы, прямой нос, четкая линия подбородка. Кожа — бледная. Не просто светлая, а фарфоровая, почти прозрачная, сквозь которую, казалось, просвечивали синеватые прожилки. Как у жителя глубин океана, никогда не видевшего солнца. Губы — тонкие, красиво очерченные, но бескровные, сжатые в тонкую, ледяную линию не то презрения, не то вечной боли.
Но главное — глаза.
Они были подняты на меня. Цвета зимнего неба перед бураном. Не просто серые. Серебристые. Бледные, почти белесые радужки, испещренные тончайшими прожилками более темного, стального оттенка. И в них… пустота. Глухая, бездонная, всепоглощающая пустота вечной мерзлоты. Ни гнева, ни жестокости, ни даже любопытства, которые я ожидала увидеть. Только ледяное безмолвие. Взгляд, который не видел меня , а видел сквозь меня, в какую-то бесконечную, замерзшую даль. Этот взгляд был страшнее любой ярости. Он отрицал саму жизнь.
Он смотрел на меня несколько мгновений, молча. Холод в комнате, казалось, сгустился до предела. Мой дар внутри бушевал, рвался навстречу этому морозу, как огонь к маслу. Ладони горели.
Наконец, его губы дрогнули. Он заговорил. Голос был тем же, что и за дверью: тихим, холодным, пустым, но теперь в нем различалась едва уловимая хрипотца, как у человека, чьи связки долго не использовались.
— Так ты и есть та… «целительница»? — Он произнес слово «целительница» с едва уловимым, но убийственным сарказмом, словно это было ругательством. — Тот последний луч надежды моего отчаявшегося отца?
Его бледные губы искривились в подобие усмешки, которая не тронула его ледяных глаз.
— Та, кто должен совершить то, что не удалось всем магам, алхимикам и прочим шарлатанам, осаждавшим этот замок?
Он медленно поднял одну руку — руку с длинными, тонкими пальцами, бледными и, казалось, лишенными крови.
— Потому что ты просто… коснулась меня? И не умерла?
Сарказм стал гуще, ядовитее.
— Значит, ты особенная. Значит, в тебе есть… тепло?
Последнее слово он произнес с таким презрением, как будто это была самая отвратительная вещь на свете.
Я стояла, парализованная его словами и этим всепроникающим взглядом. Страх сковал язык. Что я могла ответить? Что я случайность? Заблудшая душа из другого мира? Что я не знаю, как это работает? Это звучало бы как насмешка или безумие.
— Я… — мой голос сорвался, хриплый от холода и напряжения. Я сглотнула, заставила себя выговорить: — Я не знаю, что я могу, Ваше Высочество. Это была правда. Горькая и беспомощная.
Он усмехнулся снова, коротко и резко. Звук был похож на треск льда.
— Скромность? Очаровательно.
Он внезапно встал.
Он был высоким. Выше, чем я предполагала. Его движения были плавными, но какими-то… механическими. Лишенными естественной грации, словно каждое усилие давалось с трудом скованным холодом суставам. Он сделал шаг ко мне, потом еще один. Холод нарастал волной, обжигая лицо, заставляя меня инстинктивно отступить на шаг. Он остановился, когда между нами оставалось меньше двух метров. Его серебристые глаза, казалось, впитывали мой страх, мою дрожь, но не находили в этом ничего интересного. Только подтверждение собственной чужеродности миру живых.
— Но раз уж ты здесь… по воле короля… — он протянул руку ко мне. Движение было резким, почти агрессивным. Его ладонь была обращена вверх. Бледная, с четко проступающими синеватыми прожилками. — Покажи. Покажи свое чудо. Коснись. — Его голос не повысился, но в нем прозвучал приказ. Железный и не терпящий возражений. — Докажи, что ты не просто еще одна бесполезная игрушка, которую придется… выкинуть.
Последнее слово повисло в воздухе ледяной угрозой. «Выкинуть». Как ненужный хлам. Как неудачный эксперимент. Страх за Эдгара, за себя, смешался с внезапной, острой обидой. Я не просила этого дара! Я не просила попасть сюда! Я просто пыталась спасти сначала девочку, а потом старика!
— Ты боишься? — спросил он тише, но также ядовито. Его глаза сузились, изучая мое лицо. — Боишься, что твое «тепло» испарится при первом же настоящем испытании? Или боишься… меня?
Что-то внутри меня взбунтовалось. Не Алисы, не Аннализы — что-то глубинное, упрямое. Страх не исчез, но его оттеснила волна гнева. Гнева на его цинизм, на его холодность, на эту несправедливую ловушку. И на себя — за эту беспомощность.
— Нет, — вырвалось у меня, громче, чем я планировала.
