Горячие руки для Ледяного принца - Рита Морозова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— На юге масло тает само по себе, Ваше Высочество, — тихо сказала я, все еще глядя на его протянутую руку, прежде чем коснуться ее. — От солнца.
Он замер. Его саркастическая улыбка сползла с лица. Он не ожидал ответа. Да еще такого — не дерзкого, а… констатирующего факт. Он промолчал весь сеанс. Но его пальцы под моей ладонью дрожали чуть сильнее обычного.
Этот маленький эпизод что-то во мне переключил. Если он может бросать слова, почему я не могу? Не для спора. Не для злости. Просто… чтобы напомнить ему, что есть другой мир. Мир без вечного льда. Мир, который он, возможно, забыл или никогда не знал.
* * *
На следующий день, когда он снова попытался начать с колкости («Ну что, солнышко, готово снова обжечься о лед?»), я, коснувшись его руки и почувствовав привычный шквал холода и боли, заговорила. Тихо. Глядя не на него, а куда-то в сторону, на узор льда на стене.
— У нас… на юге… сейчас сезон дождей, — начала я осторожно. Я не могла говорить о своем мире, о машинах, университетах, больницах. Это было бы безумием. Я говорила о мире Аннализы. О Вейсхольме. О том, что знала из ее жизни или успела узнать. — Тяжелые, теплые ливни. Земля пьет воду, а потом солнце выходит, и все парит. Воздух густой, как суп. И пахнет… мокрой землей, травами, цветами. Очень сильно пахнет. После дождя.
Я почувствовала, как его рука под моей напряглась. Он не отдернул ее. Но он замер. Не дыша? Я продолжила, сосредоточившись на потоке тепла из своих ладоней, стараясь сделать его ровнее, спокойнее.
— Дети бегают по лужам. Босиком. Грязь хлюпает между пальцами. Матери ругаются, но не сильно. Потому что смех… после дождя он особенно громкий. Я замолчала. Слова давались тяжело. Я выдумывала детали, смешивая воспоминания Аннализы (ее южную деревню) и свои собственные (радость детей под летним дождем). Страшно было ошибиться, сказать что-то несуразное. Но я чувствовала, как холод под моей ладонью отступил чуть больше, чем вчера. Как будто волна тепла встретила меньше сопротивления. Эффект был мимолетным, но заметным. Дар реагировал не только на физическую боль, но и на… отвлечение? На пробуждение памяти о чем-то теплом?
Кайлен молчал. Не прерывал. Не отпускал руку. Его лицо было скрыто от меня — он смотрел в окно. Но я видела его профиль. Видела, как его челюсть чуть разжалась. Как веки чуть дрогнули. Он слушал. Не подавая вида. Но слушал.
Это стало началом нового ритуала. Во время сеансов я начинала говорить. Осторожно. Выбирая простые, осязаемые вещи из жизни на юге, далекой от этого ледяного ада.
— … апельсины. Когда их чистят, запах разносится на всю улицу. Кисло-сладкий, резкий. Сок брызгает, липнет к пальцам…
— … ночью, в жару, не спится. Слышно, как сверчки стрекочут. Такое громкое стрекотание… как будто весь мир вибрирует…
— … первый урожай винограда. Ягоды еще с кислинкой, но такие сочные… И пчелы всюду, злые, потому что их опередили…
— … река после полудня. Вода теплая, как парное молоко. Лежишь на спине, смотришь в небо, и течение несет тебя… медленно…
Я не говорила о людях. Не говорила о чувствах. Только о ощущениях. О запахах, вкусах, звуках, тактильных впечатлениях. О жизни в ее простейших, теплых проявлениях. Я боялась сказать что-то лишнее, что заставит его снова воздвигнуть стену.
Он никогда не комментировал. Никогда не задавал вопросов. Иногда он казался абсолютно безучастным, его взгляд застывшим в пустоте за окном. Но я замечала мелочи. Как его дыхание становилось чуть глубже, когда я описывала запах нагретой солнцем сосновой смолы в лесу. Как кончики его пальцев чуть шевелились под моей ладонью, когда я рассказывала о том, как горячий песок обжигает босые ноги в полдень. Как напряжение в его плечах чуть ослабевало, когда я говорила о мерном шуме дождя по крыше.
И главное — я чувствовала, как реагирует дар. Когда я говорила искренне, когда сама погружалась в эти воспоминания, вызывая в себе образы тепла и жизни, тепло из моих рук текло легче, глубже. Оно меньше боролось с холодом, а словно растворяло его изнутри. Холод отступал быстрее. И, что было важнее всего, эффект длился чуть дольше после окончания сеанса. Раньше он отдергивал руку почти сразу, как только ощущал малейшее влияние. Теперь он терпел на несколько секунд дольше. Непроизвольно. Его тело, измученное холодом, жадно впитывало это облегчение, даже если его разум и гордость сопротивлялись.
* * *
Чем дольше длились наши вынужденные встречи, тем глубже я погружалась в его боль через прикосновение. Это было уже не просто ощущение холода и страдания. Я начала различать нюансы.
Иногда его боль была острой, колющей — словно ледяные осколки вонзались в мышцы, в кости. Это были дни, когда холод в королевстве усиливался, когда бушевали метели. Его тело было барометром проклятия.
Иногда боль была тупой, ноющей, всепоглощающей — как тяжелая ледяная плита, придавившая грудь. Это было одиночество. Отчаяние. Чувство вины. Я чувствовала его, как черную дыру, засасывающую все тепло и свет.
А иногда… иногда сквозь боль пробивалось что-то острое и яркое, как молния. Ярость. Бессильная ярость на проклятие, на отца, загнавшего его в эту клетку, на меня — за то, что я напоминала ему о тепле, которого он лишен. Эта ярость была опасной. Она заставляла его пальцы сжиматься на моей руке почти до боли. Она заставляла холод сгущаться с новой силой, пытаясь подавить мое тепло в ответ на внутреннюю бурю.
В такие моменты я молчала. Переставала рассказывать о юге. Просто держала его руку. Концентрировалась на том, чтобы мое тепло было ровным, спокойным, неагрессивным. Как гладкий камень на бурной реке. Я посылала ему не воспоминания о солнце, а тихое, стойкое присутствие. Сострадание. Не жалость — он бы возненавидел жалость — а понимание. Понимание его боли, его ярости, его заточения. Я не могла сказать ему этого словами. Но я пыталась передать это через прикосновение. Через намерение своего дара.
И дар откликался. Тепло становилось глубже, проникающим. Оно не боролось с его яростью, а окутывало ее, как теплый туман, смягчая острые края. Я видела, как его дыхание выравнивалось. Как сжатые кулаки другой руки постепенно разжимались. Как напряжение в его лице спадало, сменяясь той же ледяной маской, но под
