Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так, в конце концов голоса Макьявелли и Гвиччардини сливаются. «Надо действовать, различая свойства людей, обстоятельств и времени»[527]. Это сказал Гвиччардини, но мог бы сказать и Макьявелли. «Хороша, надежна, устойчива только та защита, которая зависит от тебя самого и от твоей доблести»[528]. Это сказал Макьявелли, но мог бы сказать и Гвиччардини. Но это также могли сказать и действительно говорили гуманисты XIV–XV вв., это умонастроение, их объединявшее, при всей пестроте оттенков мысли. Это cantus firmus Ренессанса: убежденность в пластичности жизни, природы, истории, отвечающих на усилия доблестной личности, которая бросает вызов Бытию из его же собственного лона.
Вот еще два высказывания Гвиччардини. «Все мы живем так, словно уверены, что будем жить вечно… Думается мне, что природа хотела для нас жизни, сообразной с требованиями движения или истинного строя этой мировой машины; не желая, чтобы она застыла как мертвая и лишенная смысла, природа дала нам способность не думать о смерти, потому что, если бы мы о ней думали, мир пребывал бы в неподвижности и оцепенении»[529]. Редко кому удавалось, раздумывая над неотвратимостью смерти, найти столь же глубокие, суровые и вдохновляющие слова. В них поражает гигантский антропоцентризм, отождествление человеческой деятельности с общим смыслом мировой машины, так что бессмертие природы оказывается в зависимости от способности людей всецело отдаваться настоящему. «Будьте уверены, что хотя жизнь людей коротка, но времени всегда будет достаточно у того, кто умеет его беречь и не тратить по-пустому; ведь природа человека даровита, и тот, кто настойчив, чудесно преуспевает в действии»[530]. Леонардо да Винчи высказывал сходные мысли: подлинная величина отпущенного человеку времени определяется тем, как он сумеет его использовать. Таким образом, время, заполненное действием, относительно. Оно обнаруживает способность расширяться или сжиматься в соответствии с интенсивностью исторического творчества. Вскоре Рамус приравняет свой век к четырнадцати предшествующим векам. А Кампанелла бесподобно выразится в «Городе Солнца», что за последние сто лет в мире было больше истории (piu historia), чем за четыре тысячелетия[531].
Чувство «полноты времени» стало в XVI в. еще острей, чем прежде, – чувство расширения и убыстрения истории. Но оно утратило гуманистическую социальную и экзистенциальную целостность, обрело – только теперь! – более узкие, по преимуществу научно-технические рамки. Открытие Нового Света произвело ошеломляющее впечатление. Современники прекрасно осознавали масштабы события, которое Гвиччардини назвал «одним из самых памятных среди всего, что произошло в мире за многие века», а Бембо – «величайшим и прекраснейшим из всех, которые когда-либо видела какая-либо эпоха». В 1508 г. кардинал-гуманист Эгидий да Витербо заявил, что пришли времена, возвещенные Сивиллой. «Птолемей описал только половину мира», теперь же, при правлении папы Юлия, «нет больше ничего в целом мире, что не было бы известно»[532].
Больше всего поражали факты, прямо опровергавшие единодушное мнение всех авторитетов древности. Географические открытия нанесли удар не столько, как принято думать, по средневековому теологическому сознанию, сколько по гуманистической «словесности», по ренессансной ориентации на античность. Представление о непогрешимом совершенстве античной мудрости незамедлительно рухнуло. Особенно ясно это сформулировали французы, не отягченные солидной антикизирующей традицией[533]. Бельфоре в 1567 г. заявил: «Путешествия современной эпохи показали, что античные астрономы и географы имели скудные познания и еще меньше опыта». Амбруаз Паре и Жак Картье с гордостью отметили превосходство своего века над греками и римлянами. Рабле констатировал устами Гаргантюа: «По милости божьей, с наук на моих глазах сняли запрет, они окружены почетом, и произошли столь благодетельные перемены, что теперь я едва ли годился бы в младший класс, тогда как в зрелом возрасте я не без основания считался ученейшим из людей своего времени». Леруа в «Рассуждении о всемирной истории» (1567) писал: «За последние сто лет не только были прояснены вещи, покрытые до того мраком невежества, но также изведаны многие другие, которых древние вовсе не знали: новые моря, новые земли, новые расы людей, обычаи, законы, нравы, новые травы, деревья, минералы, новые изобретения, вроде книгопечатания, артиллерии, компаса…» Жан Боден высказывался еще определенней (1566): «Разоблачены тайны природы, и открыты спасительные лекарства. Я уже не говорю о методе определения долготы… и о том, что античные катапульты и военные машины в сравнении с нашими – детские игрушки. Я оставляю в стороне бесчисленные металлические и текстильные производства, которые чудесно полезны для человеческой жизни. Но одно лишь искусство книгопечатания могло бы с легкостью перевесить все изобретения древних».
Когда Лepya утверждал: «…нет века, который в большей мере, чем наш, был бы счастливо расположен к прогрессу культуры», – он имел в виду не социальное процветание, не этические или иные духовные ценности, а перечень открытий и изобретений. Бельфоре писал: «Счастлив наш век, что имеет таких людей, как наши путешественники», – и ему не приходило в голову, что этого недостаточно, чтобы счесть век счастливым. Боден подчеркивал, что древние бороздили Средиземное море, а его современники «колонизировали Новый Свет». Он восклицал: «Несомненно, наши открытия равны и часто превосходят открытия древних. Что, например, может быть чудесней магнитной стрелки?» Гуманисты почитали в античном наследии универсальность и гармонию духа, равновесие внешнего и внутреннего, красоты и этической силы, для них античность была представлена в первую очередь Цицероном и Платоном, в Пифагоре или Гиппократе они видели не математика и врача, а мудрецов. И вот Боден, этот умнейший аналитик, побивает античность при помощи компаса, печатного станка,