Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

Раньше истину ценили преимущественно как мудрость, теперь начинают ценить и как онтологическую информацию. Раньше постижение истины означало прежде всего формирование души и гармонизацию социальных связей личности, познавательные цели совпадали с воспитательными и социальными.

Теперь акцент переносится на прикладное и практически трудовое значение истины, на экстериоризацию человеческих возможностей в рукотворном, мастеровом, хитроумном, инженерном свершении. Конечно, это, так сказать, «мануфактурное мышление», находившееся в зависимости от сдвигов в производстве, но оно в свою очередь явилось важной и недооцененной предпосылкой промышленной революции.

Ренессанс уходил в прошлое, начинались новые времена. Символом новой культуры стала раблезианская «трава пантагрюэльон». Но это символ технической цивилизации. «Силы небесные, божества земные и морские – все ужаснулись при виде того, как с помощью благословенного пантагрюэльона арктические народы на глазах у антарктических прошли Атлантическое море, перевалили через оба тропика, обогнули жаркий пояс, измерили весь зодиак и пересекли экватор, видя перед собою на горизонте оба полюса». Боги Олимпа, взирая на «действие и свойства» травы, открытой Пантагрюэлем, восклицают: «Может статься, его дети откроют другое растение, обладающее такою же точно силой, и с его помощью люди доберутся до источников града, до дождевых водоспусков и до кузницы молний, вторгнутся в область Луны, вступят на территорию небесных светил и там обоснуются… разделят с нами трапезу, женятся на наших богинях и таким путем сами станут как боги». Итак, мореплавание и воздухоплавание, управление погодой, покорение звезд – вот будущие залоги человеческой божественности, вот величественные доказательства исторического апофеоза.

П. Росси обращает внимание на любовь к слову «новый», которое значится в заголовках тысяч научных книг, вышедших в XVI и особенно в XVII вв. Уважение к новизне и восхищение новизной стали характерной чертой мышления наследовавшей Ренессансу культуры и оказались в тесной связи с научным прогрессом, сама идея которого возникла между 1550 и 1650 гг. в виде общечеловеческого, основанного на опыте, бесконечного, всегда незавершенного совершенствования знаний. Развернутое выражение эта идея впервые получила у Фрэнсиса Бэкона. Но зародилась она раньше, на исходе Возрождения, в качестве одного из его итогов, послуживших отправными точками дальнейшей саморефлексии культуры. В 1556 г. венецианец Даниэле Барбаро в комментарии к Витрувию рассуждал: «Искусство при рождении поначалу слабо, но со временем приобретает силу и крепость. Первооткрыватели плохо проникают в сердцевину вещей и не могут охватить их многими широкими идеями, возвеличивающими искусство, ибо из-за краткости жизни им не хватает времени, потребного, чтобы приобрести опыт, но, завещая потомкам обнаруженные ими истины, они облегчают труд поколений и дают возможность достичь большего совершенства».

Следовательно, ощущение возрастающей «полноты времен», сузившись, приобрело зато ранее неизвестные оттенки. Когда в 1644 г. Мерсенн писал: «наш век – отец всеобщего изменения», – он вкладывал в эту формулу нечто совершенно иное, чем мыслители итальянского Возрождения. Пройдет еще сто с лишний лет, и Руссо прямо противопоставит успехи цивилизации успехам человечности, научно-технический прогресс прогрессу свободы и счастья. Так окончательно завершится то раздвоение, которое наметилось на закате Возрождения, когда из концепции исторического «обновления» выпали политика и нравственность, а оптимистический энтузиазм ограничился научно-технической сферой.

Тогда же впервые возникло желание преодолеть эту раздвоенность, усмотреть в научном прогрессе предпосылку прогресса социального. Кампанелла увидел в «изумительном изобретении книгопечатания, аркебузов и применении магнита – знаменательные признаки соединения обитателей мира в единую паству»[534]. Начало распространяться убеждение, что можно подобным же образом изобрести счастливое общество. Зародилась рационалистическая утопия, своего рода социальная инженерия, которая достигла апогея лишь спустя два с половиной века в творчестве Фурье. Историческое содержание присущего эпохе Ренессанса понятия «обновление» было исчерпано и уступило место новой проблематике.

Ренессанс и утопия

В основу этой главы положена мысль об историческом происхождении социальной утопии из разложения ренессансной культуры. Если на раннюю утопию XVI – начала XVII в. взглянуть со стороны предшествовавшего ей ренессансного стиля мышления, она может быть понята как одно из показательнейших выражений эпохального сдвига в мировосприятии. Тогда утопия предстанет в движении от Возрождения к утопии, а Возрождение – как своего рода критическая масса, сделавшая это движение неизбежным. Ренессансность и утопичность проясняют друг друга. Логическое строение каждого из двух явлений выталкивает и включает в себя иное в качестве соотнесенного с ним противовеса и предела. Чем больше Высокое Возрождение, с его героизацией и обожествлением человека, с его напряженной сублимацией наличного бытия принципиально исключало утопичность или трагедийность, тем полней оно было обречено на них, с тем чтобы подготовить их приход ценой собственной гибели. Чем явственней в утопии и трагедии, от Антона Дони до Кампанеллы, от Микеланджело до Тинторетто, отсвечивает закат Возрождения, тем содержательней, оправданней происшедший перелом. Применительно к такому замыслу и предмету рассмотрения понятие «утопия» приобретает совершенно конкретный исторический смысл. Мы не станем касаться ни утопического социализма XVIII–XIX вв., ни утопий или антиутопий XX в. Мы оставим в стороне проблему «утопизма» в целом. Вокруг этой проблемы выросла обширная современная литература[535]. Обычно утопизм так или иначе трактуется западными исследователями как постоянный феномен человеческого сознания: в виде вечного антипода или, наоборот, модификации мифа, понятие которого, в свою очередь, прилагается ко всем временам, включая наше собственное. При этом было высказано немало важных и остроумных наблюдений, но они вряд ли помогут нам понять итальянскую и европейскую ситуации XVI–XVII вв. Например, Л. Мэмфорд называет «утопией» любое мысленное построение, цель которого в том, чтобы выйти за пределы готовой, предлежащей реальности, – чтобы тут же отдохнуть от жизни и забыться (и тогда это «компенсаторная» утопия, «утопия бегства», «эскапизм»), или же ради изменения действительности (и тогда это «утопия реконструкции», тождественная всякому творческому проектированию). Не менее влиятельная концепция К. Маннгейма заключается, как известно, в том, что «утопия» – сознание, ориентированное на отрицание и преобразование существующего жизненного порядка и свойственное подавляемым и зависимым группам общества. Противоположную форму коллективного сознания, характерную для господствующих групп, непроницаемую для непринятых фактов и направленную на стабилизацию и защиту нынешнего состояния общества, Маннгейм именует «идеологией»[536].

Из дальнейшего изложения, надеюсь, будет ясно, почему особую ренессансную мифологизацию реальности, состоящую в примирении (по необходимости «переходном», исторически хрупком и недолговечном), во взаимопронизывании небесного и земного, в постоянно возобновляющемся диалоге идеальной нормы и эмпирии, нельзя отнести ни к «утопии», ни к «идеологии» в маннгеймовском понимании этих слов. Социологический подход вообще здесь недостаточен. «Эскапизм» также непригодное определение, даже если речь идет об аркадийских и фантастико-приключенческих мотивах[537]. Иначе мы модернизаторски примем сочинения Саннадзаро и Ариосто за некое подобие романтических утешений и арабесок XIX в. Что касается «утопии реконструкции», то вместе с Ренессансом к