Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Эскапистская» же утопия – это, по существу, не чистая утопия, а нечто близкое к третьему варианту расставания с Ренессансом, великолепно представленному Карраччи: сознание смиряется с неполнотой реальности, находя в ней скромную правду и достоинство и дополняя ее возвышенными грезами. Грезы, мифы, невозвратное прошлое, так сказать, интегрируются настоящим как ирреальная часть самой реальности. Что же получается? В трагедии герой появляется из прошлого, т. е. с каким-то сложившимися ранее, не подвергавшимися до сих пор сомнению, исполненными жизненной мощи идеалами, и узнает печальную правду о настоящем. Прошлое и настоящее вступают в бой, а будущее неведомо и открыто. В утопии же нет прошлого, а есть только отвергаемое настоящее и социальный проект будущего; без боя им, очевидно, тоже не обойтись, ибо утопическое, как и трагедийное, будущее не может быть выведено из настоящего. В трагедии опора будущего – только в прошлом, в воспоминании, а в утопии – только в себе самом, в изобретении.
В искусстве Аннибале Карраччи, напротив, есть одно лишь настоящее: «приукрашивание» реальности означает отсутствие и прошлого, и будущего, равно призрачных. Но это делает и настоящее призрачным, что, как хорошо показала М. И. Свидерская, подчеркнуто у Карраччи и чрезмерной – как бы «сюрреалистической» – четкостью жанрового изображения, и холодноватой деланностью историко-мифологических композиций. Вот почему благополучие болонского академизма мнимое и вот в чем объективно он перекликается и с трагическим, и с утопическим мышлением: у времени «вывихнуты суставы», полнота и единство трех временных измерений, характерные для Возрождения, утрачены.
Поразительным итогом и символом этого распада ренессансного мировосприятия в болонском академизме мне представляется хранящаяся в Лондонской галерее огромная (316,3×190,4 см) картина Доменикино (Доменико Дзампьери, ученика Лодовико Карраччи) «Аполлон убивает циклопов» (1631 г.). Почти все пространство картины занято изображением гобелена с мифологической композицией, и этот гобелен в картине слегка отгибается книзу, что особенно подчеркивает декоративную иллюзорность сцены с Аполлоном: фигура воинственного бога, убегающего и сраженного циклопа, величественный утес вдали, поросший романтически наклонившимися деревьями, буйная и просторная природа, весь этот объемный и внушительный мир вдруг загибается, провисает, оказывается плоской вышивкой, за которой – пустота. В нижнем правом углу картины, как бы оттесняя край гобелена, сидит карлик с немолодым и страдальчески-напряженным лицом, в усталой позе, со сложенными накрест на коленях руками, в одежде мясника, а рядом – колода с топором. За карликом видна цепь, и хотя нет уверенности, что он скован, он все-таки кажется скованным, и руки его едва ли не связаны. Перед ним стоит кошка, такая же безобразная и жутковатая, как он сам, и держит в зубах пойманную птицу, и тоже тупо-пристально смотрит на зрителей. На гобелене все в квазидвижении, а здесь все замерло, там квазиширь природы, здесь теснота интерьера, но на деле только карлик и кошка, два жалких и пугающих уродца, выписанных художником внимательно и отстраненно, выглядят реально, хотя это какая-то сюрреалистическая убедительность бреда наяву. Реальность, из которой вынут идеал, и идеал, из которого вынута реальность, странно смыкаются в общем сильном ощущении. Две ипостаси творчества братьев Карраччи у Доменикино сведены вместе на одном холсте. И мы видим невеселый конец ренессансного мифа.
В 1552–1553 гг. в Венеции было напечатано сочинение Антона Франческо Дони «Миры небесные, земные и адские», значение которого для понимания соотношения между Возрождением и генезисом утопии совершенно особое[552]. В шестой книге «Миров» Дони предоставил слово «Мудрецу», члену венецианской «Академии пилигримов», в которую входил и сам автор. «Мудрому академику» приснилось, что он, вместе со своим коллегой, «Безумным академиком», побывал в совершенном городе, где им давали разъяснения Юпитер и Мом. «Мудрец» рассказывает сон «Безумцу», который задает вопросы и комментирует услышанное. Это и есть знаменитая социальная утопия А. Дони, нередко считаемая – что, как мы увидим, лишь отчасти справедливо – ранней предшественницей «Города Солнца» на итальянской почве.
Прежде чем поведать удивительный сон, «Мудрец» предупреждает читателей, что его можно прозывать и иначе… «Итак, если вы назвали бы меня безумцем, мое имя не было бы слишком переделано, ибо в итальянском языке то, что буквально звучит как „мудрец“, означает общественного шута» (с. 167). Слово «pazzo» имеет здесь, конечно, карнавальное значение, это именно «шут», или «глупец», или «простак». Подобное «безумие» может обернуться глубокомысленным, а «мудрость» – попасть впросак. Дони охотно называл «безумцем» себя самого. Но это вовсе не значит, что «мудрец» и «безумец» попросту перевертыши или что Дони говорит устами только одного из них. В мудрости Мудреца легко при желании разглядеть и глупость, и подлинную мудрость; точно так же Безумец вполне заслуживает и своего имени, и противоположного. Когда Мудрец сообщает, что храм в утопическом городе «в четыре или шесть раз выше купола флорентийского собора», Безумец заявляет: «Нужно, чтобы мы поменялись именами, ибо именно ты говоришь безумные вещи». Возможно, между ними действительно нет жесткого различия или оно зависит от взгляда на вещи. Когда Безумец спрашивает, есть ли в утопическом государстве сумасшедшие, Мудрец отвечает: если убрать поводы сойти с ума, «сумасшедших было бы мало, или мы все сумасшедшие в некотором роде» (с. 180). «Мудрец» и «Безумец» – две маски, которые поочередно надевает Дони, и обе маски выражают то, что он считает истиной… или ложью. Ибо единственное, что у Дони до конца серьезно, – это его смех, его причудливость, его горькое острословие, его нежелание становиться в позу проповедника и ставить точку где бы то ни было, дабы не оказаться в дураках.
Как назвать «новый мир»? Пусть это будет «Мудрый мир» (или «Мир мудрецов», «Mondo de Savi»). Но «если названию этого мира бросить поводья на шею, чтобы оно могло проскакать без узды между Мудрецами и Безумцами, то вы назовете его и меня, – говорит академик, – „Безумным“ и „Мудрым“ или,
