Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

бы нескольким разным людям. Даже в «Городе Солнца», в великолепных описаниях разумной социальной организации, на которые падает отсвет ушедшего Возрождения, сквозят настойчивые астрологические черты, неприятно поражающие современный взгляд и заставляющие историков говорить о «непоследовательности» и «компромиссах» Кампанеллы или о том, что он был «сыном своего времени», как будто подобные слова что-либо объясняют. Что касается подавляющего большинства остальных сочинений этого человека, имеющего – подчеркнем – вполне заслуженную репутацию одного из особенно просвещенных и революционных умов XVII в., – то они «приводят в смятение биографов» (с. 53). Самые названия их звучат странно в устах калабрийского мятежника и вольнодумного пленника инквизиции: «Монархия Мессии», «Речи о свободе и счастливом подчинении церковному государству», «Философское обоснование истинной всеобщей религии против антихристианства и макьявеллизма», «Вспомнят и обратятся к Господу все края земли» и т. д. Их содержание являет противоестественную с первого взгляда смесь дерзко-обновительных и безнадежно ретроградных суждений. В том и в другом, в идейно-политическом радикализме и в идейно-политическом мракобесии, Кампанелла доходил до крайних выводов благодаря редкой ясности и последовательности интеллекта и не менее редкому проповедническому фанатизму. В тогдашней Европе едва ли можно найти кого-либо, кто был бы левее или правее этого доминиканца.

Факты эти, разумеется, давно обсуждаются в литературе. Но чтобы разгадать Кампанеллу, нужно прежде всего принять всерьез саму загадку и сберечь ее в исследовании. Историки мысли часто стараются сфокусировать расплывающееся, двоящееся изображение. Между тем бывает важней воссоздать естественную природу этой духовно-исторической раздвоенности, показав ее немнимый, не внешний, не оптический характер. Если под загадкой помещен ответ, никто больше не станет размышлять о ней, но исторический феномен притягивает тем больше, чем лучше он объяснен. Хороший ответ здесь, собственно, не бывает ответом в том смысле, что он должен усиливать ощущение «загадочности», многомерности, несводимости феномена, делать его открытым, а не замкнутым, превращать ответ в проблему скорее, чем наоборот.

Почти сто лет тому назад первый серьезный биограф Кампанеллы Луиджи Амабиле изобрел «теорию симуляции», согласно которой все ортодоксально-католическое или мистическое в наследии и поведении Кампанеллы было результатом безвыходного положения тюремного узника, вынужденного маскировать свои подлинные убеждения. К сожалению, именно эта теория легла в основу книги А. Э. Штекли[557], по которой судит о Кампанелле, несомненно, большинство людей, что-либо читавших о нем в нашей стране. Крупный католический исследователь Амабиле уже писал об абсурдности утверждений, будто Кампанелла, «оставаясь скрытым антихристианином, всю свою жизнь симулировал христианские взгляды». Это значило бы «делать его человеком, который всю жизнь прожил вопреки собственным целям и, так сказать, совершенным мертвецом, оставаясь внутренне живым»[558]. Но если даже психологическая «теория симуляции» была бы верна, она не облегчает понимания исторической роли Кампанеллы, якобы непрерывно лгавшего в своих сочинениях, дабы иметь возможность время от времени говорить правду. А. Х. Горфункель показывает, что широко расходившиеся трактаты калабрийского монаха участвовали в битве идей независимо от предполагаемых тайных умыслов автора и что современникам, воспринимавшим происпанские и антиреформационные выступления доминиканца вполне серьезно, не было дела до степени искренности Кампанеллы. Однако Кампанелла был искренен. Взгляды, которые А. Э. Штекли вслед за Амабиле считает возможным объяснять только симуляцией, встречаются в каждом труде Кампанеллы, включая «Апологию Галилея» и «Город Солнца». Кампанелла высказывал их и до инквизиционного процесса, и получив на склоне лет свободу. Перед нами система идей, конечно, менявшихся и уточнявшихся от сочинения к сочинению, но сохранявших некие исходные принципы. Только изучение всего наследия Кампанеллы и всех его идей («реакционных» и «компромиссных» не менее, чем «передовых») может дать ключ к пониманию сквозных построений кампанелловского творчества[559].

Я думаю, что после работы А. Х. Горфункеля, выстроенной на солидной и надежной источниковедческой основе, «теорию симуляции» можно считать похороненной. Однако она лишь специфический и выразительный случай гораздо более общей методологии, исходящей из четкого различения, так сказать, «плюсов» и «минусов» того, в чем мыслитель «опережал свой век», высказывал «гениальные прозрения» и «догадки», и того, что было в нем «исторически преходящего», «непоследовательного» и свидетельствовавшего о том, что он «не мог выйти за пределы эпохи». Закавыченные выражения не цитаты, а легко приходящие в голову и знакомые каждому из нас штампы, которые бывают выражены изящней, но не становятся от этого лучше.

Сводя значение для нас духовного опыта Кампанеллы к утопическому социализму, мы уподобляемся хитрому Шейлоку, мы получаем свой фунт мяса, но Кампанелла при этом оказывается мертвым.

Коммунистические идеи Кампанеллы сами по себе были антиквированы в XVIII или XIX вв. и ничем для нас уже не актуальны и не поучительны. Нам приходится называть их «наивными» и «примитивными» и этим проговариваться, насколько чужд и непонятен для надменно-ретроспективного взгляда этот человек, который на деле был ничуть не примитивней, чем мы. Что касается идей, ретроградность которых была очевидна уже для некоторых современников, то они тем более способны привлекать к Кампанелле (или отталкивать от него) только специалистов по философии XVII в., пишущих друг для друга. В результате, взятое как сумма того и другого, наследие Кампанеллы может спокойно оставаться в историко-философской кунсткамере.

К счастью, в философии Кампанеллы не удается отделить семь пар чистых идей от семи пар нечистых, ибо эти метафизические, натуралистические, астрологические, коммунистические, эсхатологические, социально-критические, католическо-апологетические идеи не просто «сочетаются», а питают друг друга и вырастают из одного умонастроения. Возможно, наиболее любопытный предмет анализа заключен именно в особой сращенности, в способе взаимного опосредования анахронистичных и обновительных позиций, делающем необходимым для адекватного истолкования «Города Солнца» штудировать «теологию» (и наоборот). Для нас эти идеи несоединимы, так как история их потом резко развела и рассортировала. Но Кампанелла сопрягал их по законам другого типа культуры, другого интеллектуального контекста, к которому опасно прилагать наши критерии.

Читая в «Апологии Галилея»: «Если истина скандальна, лучше согласиться, чтоб произошел скандал, чем прекратить поиски истины», хочется пожать руку смелому узнику. Впрочем, это цитата из Григория Великого, римского епископа VI в., известного гонителя светского знания… «Апология» начинается с заявления: «Я дал ответ на два великих актуальных вопроса нашего времени: позволительно ли основывать новую философию и позволительно ли и надлежит ли умалять авторитет перипатетической секты и языческих философов, введя вместо них в христианских школах новую философию, согласную с учением святых»[560]. Что за путаница! Кампанелле, конечно, следовало бы противопоставить «новую философию» «учению святых», но он упрямо разъясняет, что без помощи науки теология не сможет призвать христиан к стенам града Божьего[561]. В Библии Бог раскрывается через Слово, в книге природы – через опыт, и Аквинату случалось ошибаться в физических вопросах, ибо «без науки и святой не