Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И еще она знала, что Мстислав простит Алеся за неумышленную обиду. Просто потому, что любит его нерушимой братней любовью, потому, что им, пострижным братьям, никогда нельзя ругаться. А Франс не простит никогда. И эта настороженность может повредить ей как ничто.
— Слезай, Франс, — попросила она. — Уступи мне, пожалуйста.
— А я куда?
— Перейди к... Мстиславу.
Красный сполох прокатился над площадкой, и она увидела, что Алесь смотрит на нее.
— Я слезу, — бросил он. — Качать будет Франс.
От прыжка под его ногами скрипнул гравий.
— Решили убежать? — почти шепотом спросила она. — Достойный поступок. Испугались моих острот?
— Нет, Михалина... — тоже шепотом ответил он. — Просто...
И, подсадив ее, пошел прочь.
...Через час она стояла в том же темном углу террасы и смотрела в парк. Дождь слегка сбрызнул траву и цветы, краем захватив Загорщину. Сполохи пылали сейчас где-то далеко-далеко.
Пани Антонида заметила Майку возле перил и подошла к ней.
— Ну что? Что с тобой, девочка?
У Майки перехватило дыхание от неожиданной нежности этой женщины.
— Не знаю... Но мне что-то так тяжело! Я так несчастна!
— Я понимаю... Понимаю... — И нежно-тонкая рука ее легла на руку Майки.
— Этого не надо делать, девочка. В этом нет правды... И ты ничего, ничего не поделаешь... Как я... Как другие...
— Почему не поделаю? — с ноткой протеста спросила она.
— Так... Такой уж закон, — и, улыбнувшись виноватой улыбкой, пошла.
...Майка шла через зал и комнаты, сама не зная, куда она идет. У самого выхода в зимнюю лоджию навстречу ей попались отец и пан Юрий. Пан Юрий лишь улыбнулся ей.
— Молитва девы, — весело бросил он. — Выше голову, панна Михалина.
Отец отстал от нее и, дождавшись, пока пан Юрий отдалится, тихо обратился к дочери:
— Мы с ним немного выпили в буфетной... Ему неприятно... Хотя он и не скажет.
— Ах, отец, что до этого мне?! — неожиданно страстно промолвила она.
— Не мучай хлопца, — жестоко потребовал пан Ярош. — Не играй людьми в этом доме. Держи себя, как надлежит девушке. Не нравится, то и молчи. Словно обрадовалась, что можешь все делать... А душа человека не в человеческой, она — в Божьей руке.
Впервые в жизни она видела гнев отца.
— Больше ты сюда — ни ногой. Хватит мне стыда. И если еще увижу эти твои гули — поедешь на Пинщину, в Боево, материнским приданым управлять. Под присмотром Тэкли.
Крутнулся. Пошел догонять пана Юрия.
Михалина вышла в лоджию. Небо очистилось, и за непомерно высокими окнами мерцали бесчисленные звезды.
— Ах, да что они все привязались? — вырвалось из груди. Вырвалось вместе с плачем. И она, опершись на подоконник, плакала и плакала, словно хотела все выплакать из себя.
Что они знали?! Что они знали о ней, и о медальоне, и о парне, возносившемся головою в зарницы? Что они знали о том чувстве позорной предопределенности, которое весь вечер владело ею?
Словно и сражаться нельзя. Словно все давно решено за нее на небе, а она просто беспомощный котенок, с которым судьба делает все, что захочет.
Никто не думает, что она человек. Ни Бог, ни взрослые, ни Алесь, ни... она сама. Но никогда не скажет этого. Никогда.
Она знала, что она и в дальнейшем будет едкой и недоброй. Просто потому, что нельзя, чтобы предопределение ломало тебе руки. Но, пусть ее извинят все, она не хотела терять юношу, летевшего меж зарниц.
Что поделаешь?! Что поделаешь?! Что поделаешь?!
Почти потеряла его. И за волной презрения пойдет волна покорности и, возможно, унижения. И так будет всегда. Бейся в когтях судьбы, как пойманная птица.
Я не хочу! Не хочу! Боже, как я хочу этого!
Вместе со слезами исчезло что-то. На место решительности приходила безнадежная покорность. Звезды за окном радужно расплывались в ее глазах. Среди них, где-то у Волчьего Глаза, были их звезды. Где они были сейчас, звезда Майка и звезда Алесь?
И внезапно сожаление и неутолимая, острая, никогда в жизни еще не ощущаемая нежность овладели ей.
Она уже ничего не боялась, ни о чем не думала, ничего не собиралась утверждать. Она просто прошла по лоджии и спустилась по лестнице в парк.
Звезды сияли над головою. Она шла и шла по аллеям, словно во сне, не в силах дать себе ответ на вопрос, куда и зачем она идет.
Звезды были над головою. Внезапно словно кто-то сыпанул их в траву. Слабые, зеленоватые, они мерцали в ней, почти под ногами.
Это были светлячки.
Целиком неосмысленно она брала холодные огоньки в руку. Наконец рука засияла, словно в ней рделся зеленый шар.
Выдернув из головной сеточки несколько серебряных нитей, она ловко плела их пальцами. Главная нить, несколько нетугих петель на ней.
Она делала это, не зная, что сотни поколений женщин делали это до нее. Делала, словно во сне.
Потом она подняла над головою диадему и повязала ее вокруг головы. Во мраке над ее челом вспыхнул нимб из зеленоватых холодных звезд. Она поднесла к ним руку и увидела на ней зеленый отсвет.
...Аллея за аллеей. Майку почему-то влекло к пруду, где стояла «хрупкая» верба. Но она не успела дойти до нее. Когда до пруда осталось уже совсем немного и оттуда дохнуло влажным дуновением, она увидела тень, двигавшуюся ей навстречу.
— Ты? — спросила тень.
— Я.
В молчании он смотрел на ее лицо. Фосфорический лоб, пламя, которое чем ниже, тем слабее освещало лицо. Большие темные глазницы, брови в разлет. И словно гирлянда звезд в волосах.
Никогда еще ему не казалось таким необходимым быть с нею. И никогда еще он так не гневался.
— Возьми свой медальон, — бросил он. — Я не думал, что это будет так. Но, видимо, правда, что на земле нет ничего вечного.
Звезды сияли над ее головою. Звезды сияли в волосах.
— И ты можешь? — глухо спросила она.
— Ничего, у меня останется еще один. Это тетин медальон. Он, как она говорила, трижды три раза спасет меня. Чушь. Жаль, что она не дала мне ничего от мелких женских поступков. В
