Избранное - Петер Вереш

Некоторые мужчины в таких случаях ищут спасения в трактире. А Йожи, поколесив по улицам, отсиживался в соседней рощице, а то шел в парткабинет или в заводскую читальню.

10

Так проходил год за годом, Эвика подросла, и Ибойка, чтобы развязать себе руки, отдала ее в детский сад. Теперь она вполне могла бы снова поступить на службу — сил у нее было хоть отбавляй, да и место находилось, — но ей не слишком-то хотелось работать. А Йожи, видя отношение Ибойки, не мог, стеснялся затрагивать эту тему. Его старый принцип «разве я не могу прокормить свою жену?» все еще гнездился где-то в глубине души; правда, теперь он думал уже иначе, соглашаясь с мнением партии (пусть не выраженным в прямом решении), но все еще не решался сказать об этом Ибойке. Ведь до сих пор он говорил ей другое, с какой же стати менять устои семейной жизни теперь, когда он зарабатывает больше, гораздо больше, чем в первый год их совместной жизни? Что ответил бы он жене, задай она такой вопрос? Таково, мол, мнение партии? Но что услыхал бы в ответ? Она подняла бы его на смех да еще стала бы издеваться над партией: «А, вот как? Почему же тогда не работает жена товарища Козара, вашего парторга, и товарища Маутнера, начальника цеха, и товарища Кеменеши, директора завода? Почему они-то не идут работать?» Что он мог бы ей возразить?

С обычной своей нерешительностью и бессознательным желанием обойти щекотливые вопросы Йожи не стал объясняться и по этому поводу. Ведь хотя перед получкой они всякий раз прогорали дотла, а Ибойка порой оказывалась по уши в долгах, но его заработок стахановца и довольно частые неожиданные премии (на которые, впрочем, Ибойка настолько рассчитывала, что постоянно выходила из бюджета) позволяли им жить довольно сносно. Правда, житейских неурядиц было больше, чем можно было ожидать, а женских жалоб больше, чем на то имелось оснований, но все же Майороши не были так стеснены, чтобы приходилось настаивать на поступлении Ибойки в какое-нибудь учреждение.

Однако, как всегда бывает с бездумными и безвкусными людьми, чрезмерная свобода и деньги, которых теперь было больше, чем требовалось для удовлетворения духовных запросов Ибойки, шли ей только во вред. Одна во всей квартире, она часто скучала, скучала до одури, так как нигде, ни в их доме, ни в партийной организации, ни в женском союзе не нашла себе подруги — со всеми молодыми женщинами она была в натянутых отношениях, а то и прямо на ножах. Что же касалось более пожилых соседок, то это были люди другого мира: жены рабочих, они прожили тяжелую жизнь и, по понятиям Ибойки, вообще были «не женщины» — она не находила с ними ничего общего, они были ей чужды. Поэтому Ибойка искала развлечений, как умела. Нередко она гуляла по городу одна или со случайными приятельницами, разглядывала витрины, забегала в кондитерскую или в кафе. Случалось даже, ходила одна в кино, если Йожи работал в вечерней смене и не мог ее сопровождать.

Вот почему Йожи лишь через несколько месяцев заметил, что у Ибойки «кто-то есть», из подруг, разумеется. Она стала еще больше пренебрегать хозяйством, забывала менять постельное белье, девочка сплошь и рядом ходила неумытой, обеды и ужины становились все хуже и безвкусней, а их уютная квартирка неприметно превращалась в запущенную, грязную, скверно пахнущую берлогу. Появились какие-то чужие запахи, и — по каким причинам, Йожи не понимал — она становилась все меньше похожа на семейный очаг.

Иной раз, придя домой после утренней смены, Йожи заставал жену лежащей на диване в утреннем халате, непричесанную, со всклокоченными волосами. Она жаловалась на «мигрень» и на то, что ужасно плохо себя чувствует.

Даже теперь, когда дочка уже выросла и с ней хлопот было куда меньше, кровать нередко так и оставалась неубранной, хотя Ибойка прекрасно знала, что Йожи этого не любит. Бывало и так, что она не удосуживалась даже сварить обед, заменяла его чем-нибудь холодным и на скорую руку кипятила чай. При этом она оправдывалась плохим самочувствием — не было, дескать, сил готовить, да и «в этом гадком» государственном магазине пусто, ни мяса, ни овощей (о том, что она вышла из дома слишком поздно, Ибойка, конечно, умалчивала). «А на рынке тоже одна дрянь, — продолжала она оправдываться, — салат вялый, капуста гнилая, кабачки прелые, огурцы горькие… Чтоб черт побрал эти новые порядки, если так пойдет дальше, все с голоду передохнем…» — и так далее, в том же духе. Верная своей всегдашней тактике, Ибойка начинала с атаки, так что Йожи даже не удавалось ничего возразить, и он молча съедал то, что ему было подано. Что делать, если ему и слушать-то стыдно, как кто-нибудь без зазрения совести лжет другому в глаза! Не хватает у него мужества окатить Ибойку ледяным душем: «И все-то ты врешь, голубушка. Провалялась в постели или по городу слонялась, вот ничего и не успела».

Конечно, беда не так уж велика, мир от этого не рухнет, Йожи приходилось и похуже. И все-таки обидно. Ведь сколько раз он спокойно, ласково, с искренностью любящего мужа говорил ей, что потому и не питается в заводской столовой, чтобы отдать должное стряпне своей жены, что ему очень важна горячая еда, что он привык к этому еще в родительском доме, когда отца, проработавшего весь день без горячей пищи, мать всегда встречала обедом, и даже у Синчаков после тяжелой работы его всегда ждала на столе горячая ода.

Как-то раз Йожи вернулся после вечерней смены в одиннадцатом часу, Ибойка еще не спала. Ужина на столе не было и в помине, зато у нее сидели две приятельницы. Кто они — замужние ли женщины или девицы, Йожи не мог определить. Комнату наполнял сладковатый, терпкий запах черного кофе, чая, ликера и дамских сигарет, на столе перед диваном были рассыпаны карты. Гостьи давно уже собирались уходить, но Ибойка их не отпускала — пусть Йожи познакомится с ее приятельницами! Ее слегка мучила совесть: ведь она давно уже склоняла мужу на все лады их имена — Илика, Чепика, то да се, а Йожи еще их не видел. Кроме того, ей хотелось показать своим знакомым, что она ничуть не боится мужа. Когда раздался звонок, обе гостьи из бессознательного чувства приличия, — увы, его оставалось не так уж много! — хотели было убрать карты, чтобы вернувшийся Йожи ничего не заметил.