Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но ведь Ибойка не друг, не товарищ, даже не коллега по работе. Это просто женщина, в которую он был раньше влюблен; после отрезвления разве что святой сохранил бы к ней добрые чувства. Все те мелкие привычки и свойства, которые бывают милы и очаровательны, пока двое любят друг друга, становятся неприятны и прямо невыносимы, если любовь ушла, не превратившись в супружескую привязанность. Трудно жить тому, кто болезненно нетерпим к таким повседневным недостаткам, как неряшливость или жадность в еде, чавканье, отрыжка, храп, ко всяким ужимкам и гримасам — словом, ко всем этим мелким странностям, свойственным человеку-животному. Но что поделаешь с этим? Здесь может помочь только житейская мудрость и любовь к ближнему, но как быть человеку, которого не наделила этими качествами ни природа, ни воспитание? А тем более тому, кто не приобрел ни набожного смирения, ни заменяющую его малую толику лицемерия, необходимого, чтобы скрывать свою неприязнь. Во всяком случае такая супружеская мудрость постигается человеком не на тридцатом году жизни.
Той тайны, которую открывает знание близкого человека, когда по взгляду или жесту угадываются мысли и чувства, когда улыбка, взгляд может сказать больше, чем десяток слов, — этой тайны им никогда не познать: в ту пору, когда это им было нужнее всего, они уже остыли друг к другу.
Впрочем, взаимная чуткость и умение понимать без слов существует и между ними, но то уже не провода тока любви, а оружие ненависти, которое служит дьяволу. Каким милым казалось когда-то Йожи посапывание Ибойки во сне! Со временем, когда она располнела, оно стало громче, чем у небесных ангелов или земных младенцев, а теперь сделалось ему так противно, что он рад бы вовсе его не слышать. То, что казалось когда-то милым посапыванием, теперь звучало ненавистным храпом.
У Ибойки была еще привычка стонать и разговаривать во сне, отрывочно и бессвязно: «Ой, поставь, поставь скорее… уронишь», — бормотала она. «Что, дорогая?» — спрашивал, бывало, Йожи, целуя ее безотчетно шевелившиеся губы, если он еще не ложился или просыпался от ее стона. И ему так нравилось слушать ответ проснувшейся Ибойки, которая часто даже не знала, о чем говорила во сне, — о дочери или о горячем блюде, так как и то и другое нередко бывало в руках у Йожи.
Теперь и это раздражало Йожи. Проснувшись, он часами не мог заснуть, размышляя, сколько огорчений и невзгод принесла ему эта женщина, которая лежит с ним рядом, стонет и бормочет невесть что.
Йожи не приходило в голову, что Ибойка испытывает подобную же неприязнь к его тяжелому, как кузнечные мехи, пыхтению во сне. К счастью, он не храпит, а просто тяжело дышит — ведь у людей, занимающихся тяжелым физическим трудом, легкие требуют много воздуха, потому они и работают с полуоткрытым ртом, да и во сне дышат сильно и трудно.
На первых порах Ибойка не обращала на это внимания, да и дышалось Йожи тогда не так тяжело, а главное, они были в расцвете любви и спали, как наигравшиеся дети. Но теперь это пыхтение бесило Ибойку — она больше не любила мужа. Если бы бедный стыдливый Йожи об этом узнал, он наверняка никогда бы не позволил себе лечь рядом с Ибойкой!
Так было и с другими мелочами, которых немало в повседневной жизни. Прежде Йожи не замечал их или извинял Ибойке с нежной снисходительностью влюбленного. Теперь он не только с неприязнью, но прямо-таки с ненавистью смотрит на жену, когда она, ссылаясь на летнюю жару, полуголая бродит по квартире, выбегает в таком виде в общий коридор и даже на улицу, показывая прохожим свои сдобные телеса. Йожи не считает, что зной так уж невыносим, ведь он кузнец и знает, что такое жара. Насколько жарче, например, в литейном цеху, где трудятся заводские работницы, или в поле, где крестьянские девушки вяжут снопы или таскают мякину на току! Поэтому Йожи не убедишь, что жару нельзя переносить, сидя в комнате, и в поведении Ибойки он видит лишь распущенность, низкопробное кокетство. Ведь если дело только в том, что жарко, так зачем показывать прохожим свои подрагивающие бедра? Сидела бы себе в ванне или в прохладном уголке, а лучше всего шла бы на пляж — на то он и существует.
Так мало-помалу всплывало и многое другое, что прежде лишь слегка задевало, а нынче вызывает раздражение и холодную неприязнь.
Например, теперь для Йожи было сущим мученьем появляться на заводских вечерах и празднествах. Для Ибойки важнее всего, чтобы на женщину, которая шествует об руку со знатным стахановцем Майорошем, «обращали внимание». Ибойке невдомек, что из нескольких сот женщин, присутствующих на вечере, каждая стремится к тому же, а потому теряется в общей массе желающих казаться «интересными». И хорошо еще, если не каждая выставляет себя на смех. К счастью, есть женщины, которые не слишком увлекаются нарядами или у которых не хватает на это времени и средств, есть и действительно серьезные люди, так что благодаря этому вечера имеют в целом приличный вид. Обычно лишь несколько женщин оказываются «сногсшибательными». К досаде Йожи, Ибойка постоянно бывает одной из них, и во взглядах и в шепоте за спиной Йожи чувствует зависть и осуждение.
Правда, все это знакомо Йожи еще по селу, но ему не хотелось бы, чтобы Ибойка шла по этому пути. Бывало, в деревне родители — молодые, конечно — наряжают своего первенца как куклу, с гордостью показывают его друзьям и родственникам, носят взад и вперед по длинной сельской улице только для того, чтобы каждый повстречавшийся знакомый остановил их и, отвернув одеяльце, полюбовался малюткой. «Ах, не сглазьте! Дурачок всем так рад, смеется как полоумный!» — с деланной тревогой восклицает молодка. Это Йожи еще мог бы перенести, но здешние «выходы в свет» ему решительно не по душе.
Когда они бывали на заводском, на районном вечере или на каком-либо другом празднестве, Ибойка, не интересующаяся обычно ни заводом, ни строительством социализма, принимала надменный вид, давая понять, что муж ее не кто-нибудь, а стахановец Йожеф Майорош! Войдя в зал, она всегда ищет себе место в первых рядах, так как горит желанием «попасть в кадр» у всех фотокорреспондентов. А Йожи
