Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Страх, гнев, отчаяние бушевали в душе Йожи, но он не потерял головы. Ответа за этот грех, за это преступление он потребует потом, а сейчас прежде всего надо было спасать Ибойку.
Через четверть часа явился врач, доктор Феньвеш, Открывая ему дверь, Йожи весь дрожал от кипевшей в нем ненависти, но, пока доктор занимался Ибойкой, он не проронил ни слова. Взяв на руки дочку, ушел с ней на кухню и стал подогревать для нее молоко. Ему нужно было отвлечься, чем-то себя занять. В отчаянии и ярости ему хотелось кричать, вопить, бить и крушить все вокруг.
К счастью, беда была не так велика, как это казалось Йожи и Ибойке. Доктор Феньвеш был стреляный воробей, мастер своего «дела» и прекрасно знал, что предпринять. Через несколько недель Ибойка поднялась на ноги, правда, сильно побледневшая и похудевшая, — потеряла много крови.
А Йожи так и горел от стыда, когда кто-нибудь из знакомых спрашивал: «А где ваша красавица жена? Что-то давно ее не видно!» Трудно было лгать, говорить, что она больна. Ведь Ибойка не из тех женщин, которые часто хворают. Сказать, что у нее воспаление легких или язва желудка, — все равно не поверят. Только посмеются за спиной: «Э-э, видно, молодой женщине надоело пеленки стирать или, может, бережет фигуру?» Разве может кому-либо прийти в голову, что им не на что содержать второго ребенка!
Однако своего гнева и досады на Ибойку Йожи еще долгое время не мог излить. Врач, опытный истребитель жизней, отлично понимал душевное состояние таких вот «первобытных» мужей, как Йожи, и сдерживал их ярость, говоря, что они должны щадить своих жен, так как всякая ссора, волнение или даже упрек могут стоить им жизни.
Что именно налгала Ибойка врачу, то ли, что у нее нет мужа, или что ее Йожи такой безобидный добряк, которого нечего опасаться, — Йожи так никогда и не узнал. И врач и Ибойка — разумеется, по его наущению заявили Йожи, что все было сделано только ради спасения жизни Ибойки: она, мол, упала на лестнице, и несчастье произошло раньше, чем появился врач. Это, конечно, ложь, всякому ясно, даже Йожи. Он, правда, смолчал, не сказал ни одного обидного слова, но если молчание может что-то выражать, то она сама должна была почувствовать, какая безмерная горечь, гнев и обида легли на сердце ее мужа.
Ведь Ибойка еще не знала, не знал и сам Йожи, но чувствовал уже, что вместе с неродившимся ребенком погибло и еще что-то.
Однако врачу Йожи кое-что высказал на прощанье.
— Запомните, господни доктор, — мрачно проговорил он в передней. — Если моя жена останется калекой и будет болеть всю жизнь, как это случается с другими женщинами, сам господь бог не спасет вас, сударь, вот от этих рук. И зарубите себе на носу — если вы еще когда-нибудь до нее дотронетесь, я передам вас в руки правосудия. И не куда-нибудь, а в рабочий трибунал. А то ведь господа судьи своего брата, уж конечно, не выдадут.
Разговор с Ибойкой он откладывал с недели на неделю и только терзал себя. Почему она это сделала? Почему? Неужели ей не хотелось, чтобы у них был сынишка? Или им нечего есть? Неправда, его заработка хватило бы на полдюжины детей! Боялась родов? Неправда, ведь у нее даже первые роды прошли благополучно. Здорова, как лошадь, даже не заметно, что родила.
Значит, жалеет фигуру, жалеет свою красоту? Неужели она думает, что если у нее больше не будет детей, то время остановится? Глупо! Время накладывает морщины на лица и тех женщин, которые никогда не кормили грудью, никогда не тревожились за своего ребенка. Вот мать моя — она хоть и старуха и лицо у нее все в морщинах, а ведь как дорога мне и всем своим детям и внукам! Или, может, Ибойка хочет быть красивой еще для кого-нибудь, кроме меня? Но для кого? Для всех? Кого она хочет еще пленить? В городе полно юных, красивых девушек, станут ли молодые мужчины обращать внимание на женщину, уже имевшую ребенка?
Но ведь все ее старания сохранить фигуру тоже напрасны! Если талия не округляется в ожидании ребенка, то заплывает жиром, как это бывает у нерожавших женщин. Ведь бесплодные женщины либо высыхают, как кукурузный стебель, от недостатка здоровья, либо расплываются, словно квашня, от его избытка. Неужели Ибойка так глупа, что даже этого не знает? Глупа, глупа! Но я сам в этом виноват. Ведь я ни разу с ней не поговорил, не объяснил, все чего-то стеснялся…
Йожи своим простым мужским умом не мог найти выхода. Когда он уставал от этих мыслей, его начинали мучить другие: ведь это, по существу говоря, убийство, — что же скажет об этом партия? И хотя он не знал ни взглядов церкви, ни точки зрения науки на этот счет, Йожи не мог подавить в себе смутного ощущения, что это все-таки что-то вроде убийства. Ведь то маленькое существо могло и должно было стать человеком, настоящим, большим человеком, но не станет им никогда. Пусть ему твердит врач, Ибойка, кто угодно, что вместо него родится другой. Но ведь это уже другой, не тот безыменный крошка! Никто не может родиться за другого, а только сам за себя. Боже мой! Ведь это была маленькая живая душа, и вот ее убили. Кто бы это мог быть — мальчик или девочка?
И перед мысленным взором Йожи вставала маленькая детская головка, похожая на головки славных малышей, которых он столько раз встречал на сельской улице и здесь, в городе.
А Ибойка не знала, даже женское чутье не подсказало ей, что душе Йожи и его любви нанесена рана гораздо более глубокая и болезненная, чем все, что перенесла она.
9
А будни между тем тянулись своим чередом. Ибойка уже не казалась Йожи, как прежде, красивой белокурой молодкой; он все чаще ловил себя на том, что для него эта суетящаяся по комнатам женщина — совершенно посторонний человек, и к тому же не очень-то хороший. Если бы только Йожи мог полюбить ее как мать семейства и хозяйку дома! Тогда он не
