Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
с тем, чтобы в предисловии упомянули, что молодой русский поэт Фёдор Годунов-Чердынцев является альтер-эго автора. По каким-то причинам предло-женная автором вставка в преамбулу так в ней и не появилась, однако сооб-щивший об этом эпизоде в своих «Ключах к “Дару”» Юрий Левинг и по сию
пору не усомнился, что «Годунов-Чердынцев, разумеется, это альтер-эго
Набокова».1 Правда, Долинин опровергает эту версию на том основании, что
автограф авторского предисловия в архиве издательства не сохранился, а при-ложенная к письму Набокова справка об авторе «Дара» и аннотация романа
4 Долинин А. Комментарий… С. 38.
5 Набоков В. Дар. Предисловие к американскому изданию // Собр. соч. в 4-х т. СПб, 2010. Т.3. С. 159-160.
1 Leving Y. Keys to The Gift. Р. 46, 426.
315
написаны на плохом английском и по этой причине к Набокову никакого отношения иметь не могут,2 – аргумент в данном случае уязвимый, поскольку
плохой английский ещё не доказывает, что сообщённая на нём информация
недостоверна. Если она была получена по поручению издательства его представителем, пусть и не слишком хорошо владеющим английским языком, то
это могло быть и непосредственно через автора, с его ведома и согласия.
Как бы то ни было, в наличии «образа и подобия» автора в его протагонисте сомневаться не приходится, даже и без учёных определений так называемой
«модернистской», то есть «вымышленной» автобиографии. Если, скажем, по
мнению С. Сендеровича, «Фёдор Годунов-Чердынцев не портрет, а концепту-альный образ», то это вовсе «не упраздняет глубокого родства героя с автором
«Дара».3
Более того, будучи почти на десять лет старше своего протеже, Набоков
фактически служит ему навигатором, наделяя кумулятивным опытом, извлека-емым как из своих творческих штудий, нацеленных на поиск себя как идеального Творца («антропоморфного божества»), так и из собственных жизненных
перипетий, – ограждая, таким образом, своего подопечного от разного рода
недоразумений и роковых ошибок, которые постигли гораздо менее удачли-вых его предшественников, претендовавших на творческую самореализацию в
предыдущих романах писателя Сирина. Эрика из «Короля, дамы, валета»
справедливо упрекала Драйера в психологической слепоте: он «смотрит и не
видит»; в отличие от неё, Фёдору-поэту уже в первой главе неизвестно кем (им
самим? его сочинителем?) отпускается комплимент: «У, какое у автора зрение!».
Бедного Лужина погубили его творческие поиски, с жизнью оказавшиеся
несовместимыми, – Фёдор же готов писать учебное пособие о том, как стать
счастливым, совмещая, но не путая одно с другим. И как бы позавидовал герой
«Соглядатая» виртуозному владению Фёдором собственной авторефлексией! И
что уж говорить о нелепой судьбе Германа из «Отчаяния» – жертве своего сле-пого нарциссизма. Так что для своего возраста, 26- 29 лет, Фёдор – это как бы
модель исправленной и дополненной творческой и жизненной биографии самого Набокова.
Ну, и наконец, – что исключительно важно, – заботясь об условиях, которые позволили бы герою осуществить своё предназначение, автор «подстелил
соломки»: поместил его в сравнительно «вегетарианские» условия жизни вей-марского Берлина, чтобы Годунову-Чердынцеву не пришлось, как его сочинителю, писать роман о счастье (а «Дар» – это роман о счастье), отбиваясь от
«тошнотворной диктатуры» упреждающей утопией «Приглашения на казнь».
2 Долинин А. Комментарий… С. 27-28.
3 Сендерович С.Я. Пушкин в «Даре» Набокова // Пушкинский сборник. Иерусалим, 1997. Вып. 1. С. 494.
316
Тот, прежний Берлин, пусть чужой и постылый, – но в нём молодой поэт и будущий писатель сможет всё-таки спокойно жить и творить, – так, как требовалось всегда его автору (то есть обитать в этом мире самому по себе, без уравниловки и без властей) и как свойственно его герою. О чём этот герой не без
удовлетворения и как бы подводя итоги, пишет матери в последней, пятой главе: «…о моём чудном здесь одиночестве, о чудном, благотворном контрасте
между моим внутренним обыкновением и страшно холодном мире вокруг».1
На протяжении пяти глав, бережно опекаемый невидимым, но всегда и
всюду присутствующим Учителем, герой проходит процесс творческой эволюции, который, как давно замечено, напоминает своего рода онтогенез, по-вторяющий филогенез.2 И автор не мог, в конце концов, не оценить усилий
своего ученика, в 1966 году, в английской версии своей автобиографии назвав
«Дар» лучшим из своих русских романов.3 Пять глав – это пять ступеней созревания дара, который герой «как бремя чувствовал в себе», но… всё по порядку.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ещё ранней весной 1936 года, в Париже, во время триумфальной поездки
(ею, может быть, на это и соблазнённым), Набоков решил сменить заглавие
романа – с упрямо утверждающего «ДА» (что и само по себе было явным вызовом литературным сторонникам воинственно-пессимистического культа
страданий и смерти, возглавляемой Г. Адамовичем» «парижской ноты») – на
гораздо более ёмкое и «претенциозное» «ДАР», о чём он и поспешил сообщить в письмах жене и Зинаиде Шаховской.1 Если сиринское, наперекор всему, «ДА» символизировало положительное приятие жизни,
