Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
сверхчувствительную нетерпимость всего лишь к обычному, принятому в торговых заведениях, коду вежливости, и про себя дивясь, как это некая Александра Яковлевна может принимать вопиющее лицемерие и пошлость за чистую монету «и отвечает на суриковую улыбку продавца улыбкой лучистого
восторга». «Боже мой, – негодует он, – как я ненавижу все эти лавки, вещи за
стеклом, тупое лицо товара и в особенности церемониал сделки, обмен притор-ными любезностями, до и после! А эти опущенные ресницы скромной цены …
благородство уступки … человеколюбие торговой рекламы …всё это скверное
подражание добру…»,1 – словом, в протагонисте буквально кипит идиосинкра-2 Там же.
3 Там же.
4 Там же.
5 Там же. С. 163.
1 Там же.
323
зия художника, не приемлющая любую подделку, фальшивку, увы, обычные в
повседневной жизни.
Тем более удивительно, что и этот, и вообще – чуть ли не всякий «сор
жизни» – идёт у Набокова и его представителя в романе, что называется, «в
дело», находит себе применение, посредством «алхимической» переработки
материала превращая творчество в своего рода «безотходное производство».
Главное действующее лицо недаром фигурирует в романе под названием
«Дар». Характер его дара таков, что силой памяти, воображения и творческой
энергии, то есть благодаря способности и постоянной, неукоснительной потребности преобразования жизненных впечатлений в искусство, на любые неприятности тут же следует реакция как на стимул, вызов, толчок, мобилизую-щий вдохновение, – и они оказываются, таким образом, по крайней мере отчасти, так или иначе компенсированными, причём подобное восприятие благотворно сказывается даже при переживании тяжёлых потерь.2
Вот известный, приводимый во всех работах по «Дару» пример такой
творческой хватки, извлекающей «корыстную выгоду» из житейской досады: только что кипевший негодованием по поводу очередного проявления везде-сущей и ненавистной ему пошлости, наш рассказчик, зайдя в магазин, в при-дачу ещё и не находит там нужных ему папирос, «и он бы ушёл без всего, не
окажись у табачника крапчатого жилета с перламутровыми пуговицами и лы-сины тыквенного оттенка. Да, всю жизнь я буду кое-что добирать натурой в
тайное возмещение постоянных переплат за товар, навязываемый мне».3 Феномен этого «тайного возмещения» будет проявлять себя в романе с перио-дичностью и надёжностью действия каких-то таинственных сил природы, явно
благоволящих протагонисту, – и тем самым как бы подтверждающих его
правоту радостного и творческого приятия жизни, несмотря на все перенесённые им утраты.
Создаётся впечатление, что секрет этих «вознаграждений» – своего рода
плата за умение разгадывать те самые «нетки», которые показывала в «Приглашении на казнь» Цинциннату его мать; то есть за неприглядным, а порой и
тяжело удручающим фасадом повседневности угадывается некий замысел, свидетельствующий, что в основе своей жизнь все-таки стоит того, чтобы видеть в ней и прекрасное, – нужно только уметь так настроить собственное зрение-зеркало, чтобы оно давало соответствующее отражение. А если ещё и
найдутся правильные слова, чтобы выявить «тамошнюю» благодатную истину
2 О теме «потерь и вознаграждений» см., например: Долинин А. Истинная
жизнь… С. 167-168; Leving Y. Keys to The Gift. P. 221-222.
3 Набоков В. Дар. С. 163-164.
324
в «тутошнем» несовершенном мире, то тем самым и будет ему предъявлена
победная реляция, оправдывающая усилия творца.
Даже мимолётный взгляд, брошенный на зеркальный шкаф, выгружаемый
из фургона, отрефлексирован героем «с той быстрой улыбкой, которой мы
приветствуем радугу или розу» (такой вот бросок ассоциаций!), а громоздкий
бытовой
предмет
мгновенно
превращается
в
требуемый
образ:
«…параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как по экрану, прошло безупречно-ясное отражение ветвей, скользя и ка-чаясь не по-древесному, а с человеческим колебанием, обусловленным природой тех, кто нёс это небо, эти ветви, этот скользящий фасад».1 Образ этот –
зеркала – здесь очевидно и настырно внушается, с обстоятельностью скорее
наукообразной, нежели художнической, как символ отражения окружающего
мира «с человеческим колебанием», то есть через посредника, этот мир воспринимающего, – через его, Фёдора, творческое восприятие. Однако сам по
себе этот образ и вся связанная с ним тирада остаются пока как бы отдельно
подвешенными (к чему бы всё это?), покуда не отследишь повторными чтени-ями, что здесь приходится барахтаться в сетях так называемой «многопланно-сти мышления»2 автора (освоенного уже и героем), которое, в данном случае, посредством серии неожиданных ассоциаций, начиная с «радуги» и «розы» и
далее, – через этот самый зеркальный «параллелепипед» со всеми его «человеческими» скольжениями, качаниями и колебаниями, приводит, оказывается,
«потому ли, что доставило удовольствие родственного качества, или потому, что встряхнуло, взяв врасплох (как с балки на сеновале падают дети в податливый мрак), – освободило в нём то приятное, что уже несколько дней держалось на тёмном дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке: вышел мой сборник».3
Долго же нам пришлось пробираться сквозь дебри мгновенно проскольз-нувших в воображении героя образов к кумулятивному результату этого процесса:
